Заветный Ковчег. Сергей Ильич Ильичев
священнику тонкую папку и вышел. Батюшка стал читать:
– «…Правда, часто я себя укоряю, что живу на себя и не жертвую собою пользе общей. Но когда рассуждаю, что, содержа в порядке, в благосостоянии те 200 душ, которые судьба мне подчинила, когда их сберегаю и возможное добро им доставляю, почитая себя их дядькой, то полезен и я части общества, а что часть их мала, тому не я виною. Философия, примеры других и собственные опыты удостоверяют меня, что, когда человек духом спокоен, тогда имеет все возможное смертному благоденствию. Я нахожусь в этом счастливом положении. Совесть меня не укоряет: желания обузданы. Ни честолюбие, ни любостяжание, ни слава пустая не раздражают. Не лучше ль оставаться при своей сфере? Шаг вперед, может быть, при всем спокойствии будет первый шаг к расстройству и гибели…»
Ученый вернулся, а батюшка тут же спросил его, о чем говорит молодой барин, о каком первом шаге, способном привести его к расстройству и гибели?
– Не исключаю, что речь идет о писательском таланте Михаила Васильевича, который начал писать с 16 лет…. – тут он раскрыл еще одну страницу своей папки и снова процитировал:
– «Я начал надзирать за собой. Любить веселое спокойствие духа, удерживать врага своего – природную вспыльчивость и услаждаться малыми благотворениями, какие мог тогда сделать. Первый из них опыт поселил прочное навсегда к тому стремление. Любовь родителя, благодарность и доброхотство живущих в доме, ободряя, подкрепляли мои чувствования. На 16-м году я начал писать. Начальные опыты моих размышлений, в неразлучной связи их с жарким чувствованием, оставляю в том виде, каковы они были, и, как давнюю картину минувшего и никогда поновиться не могущего возраста, храню в особенном пакете с надписью», – Ардашев закрыл папку и продолжал свой рассказ. – Ритм усадебной жизни Михаила Васильевича был нетороплив и размерен. Он вставал и ложился круглый год по солнцу, с мая по сентябрь свечей в доме не зажигали.
Помещик любил сам кормить домашних животных и вольных птиц, ловил на озере рыбу, а более всего не дозволял в парке ружейных выстрелов, кстати, всегда сам осматривал пасеку… В своем парке он установил бюсты умерших друзьей и родственников. Делал это с особой любовью, и даже поговаривали, что он чуть ли не ежедневно беседовал с ними…
– Очень любопытные поступки и столь зрелые суждения для юноши, не видевшего света, – негромко молвил батюшка Дмитрий.
– Говорить, что он совсем не выезжал в свет, я бы не стал, – заметил Ардашев. – Но эти поездки были связаны с именем графа Аракчеева.
– Очень любопытно, если можно, то чуть подробнее.
– Извольте… Так уж случилось, что в 1782 году Храповицкий дал направление на поступление в кадетский корпус тринадцатилетнему Алексею Андреевичу Аракчееву, будущему графу, чья семья жила на соседнем с Песьво озере Удомля. После чего, уже до самой смерти Храповицкого, они с Аракчеевым находились в тесных доверительных отношениях и даже вели переписку. А посему… «Только Грузино и дом графа Аракчеева, на Литейной, в Петербурге,