Полтора килограмма соли. Татьяна Леонтьева
что в ресторанах можно курить.
Жульен – это маленькая сковородочка с грибами под сливками, ее приносят, когда она еще шкворчит. И стоит она почему-то очень дорого, эта сковородочка.
Блюдо на тарелке нельзя сразу раздербанивать вилкой, превратив его в кучу, и быстро сжирать. Нужно, оказывается, отрезать по маленькому кусочку. Отрезал – съел. Отрезал – съел. И не торопиться.
Или я рассматриваю книжные полки Алексей Николаича. Обнаруживается, что из современных русских писателей я знаю только Пелевина, Сорокина да Гришковца.
– А Петрушевская? А Толстая? А Улицкая? Ты что, Улицкую не читала? А Лимонов? – удивляется Коваленко.
Так-так-так, как бы это все запомнить, хоть записывай… Все имена незнакомые. При прощании я утягивала с полки что-нибудь почитать.
Или мы лежим в постели и говорим о сексе. Например, о геях.
– Геи все четко делятся на активных и пассивных, – заявляет Коваленко.
Я спорю:
– Не можеттакого быть. Они всё одинаково делают друг другу.
– Да я тебе говорю. Не веришь?
Или Коваленко читает мне лекцию о контрацепции. Оказывается, что есть фарматекс. Оказывается, что есть «безопасные дни».
– Какие еще безопасные дни? – я с недоверием гляжу на Коваленку.
– Ну как? – удивляется он. – Во время менструации, например, женщина не может зачать…
– Да ладно! – Я сажусь на постели и пытаюсь высмотреть, не шутит ли он надо мной. – Так у животных же…
– У животных – наоборот! – смеется Коваленко. – Маленькая ты у меня совсем еще, ни ч-черта не знаешь. Уедешь вот в Питер свой. Кто там тебе все это расскажет?
Я падаю обратно, вытягиваюсь вдоль его руки. Настроение мое портится. Ясно, что я уеду. И как вот все это? Куда все это?
Я чуяла нутром – эту струнку, которая натягивалась в нем при моем появлении. Эти его осторожные касания, как будто он боялся меня порушить. Завидев меня издалека, он всегда невольно улыбался, как будто я дергала в нем какой-то рычаг. А когда я подходила вплотную, Коваленко давал волю смеху. Это был неудержимый смех радости. Обрывался он внезапно и тогда сменялся долгим взглядом. В этом была своеобразная мука – глядеть друг на друга и пока не трогать руками.
Мы не давали названий тому, что происходило.
Мы даже не давали имен. Это его имя – Леша, – казалось, совсем не шло ему, я не могла выговорить его, как будто в этом заключался какой-то стыд. «Леша» застревал у меня в глотке, как только я воображала его произнесенным. Поэтому я шутливо звала Коваленку Алексей Николаичем. Он тоже избегал обращаться ко мне по имени. Поначалу звал Коржуткиной, но иногда позволял себе «Танечку».
Мне и в голову это не приходило – завести «серьезный разговор» или «расставить все точки над i». Мы не озвучивали жанр. Курортный роман, или начало большой и светлой любви, или гнусный адюльтер. Просто мы виделись каждый божий день, а к концу сезона ко мне подобралась неприятная тоска, да и Коваленко стал гораздо грустнее.
Я изнуряла его часовыми рассказами о всех пережитых мною влюбленностях.