Буря (сборник). протоиерей Владимир Чугунов
что, картошка кончилась, костёр потух… Что дальше? – нарушила воцарившееся молчание Mania и поднялась с корточек.
Мы поднялись следом.
– A la maisone?[1] – предложил я.
– Французский? – Я кивнул. – Красиво! А что такое – voila?
– Вот.
– И всё?
– И всё.
– А поехали в церковь? – предложила она вдруг. – У вас есть?
– Даже три!
Вера настороженно спросила:
– Зачем.
– Посмотреть… Чего там от нас скрывают… От нас скрывают, а мы возьмём и посмотрим.
– Я – за! – и поднял руку. – Когда?
– Да хоть завтра. Вечером. Служат у вас вечером?
– Бабушка ездит по субботам.
– Значит, и мы – в субботу. Выходит, через неделю? И давайте в ту, которая дальше всех. Которая – дальше всех?
– В Печёрах.
– Так решено? – никто не возразил. – И, чур, никому ни слова! Пусть это будет нашей военной тайной! Идёт?
Ещё бы! Военная тайна, да ещё с мистическим оттенком! О том, что всё это может окончиться для нас бедой, мы даже не подумали.
Домой я шагал совершенно другим человеком. Вот именно – втрескавшимся по уши. Люба с Верой сообразили на этот раз не петь ту пошленькую песенку, с которой проводили меня позавчера до калитки, a Mania, улыбнувшись, сказала: «До завтра, Никит?» Что может быть обыкновеннее этих слов? Но именно они и не дали мне заснуть, повторяясь в уме много раз вперемешку с трелью соловья за распахнутым окном, протяжным криком пивика, а впереди мнилось счастье, которое до пения петухов я распланировал чуть не до могилы.
6
С того дня всё пошло навыворот. Все дни напролет я пропадал у Паниных и лишь изредка забегал к Елене Сергеевне. Она шутливо корила, что забываю-де старых друзей, а я наивно уверял, что никогда её не забуду.
– Так уж и никогда, – улыбалась она и с беспокойством ко мне присматривалась.
Странным мог показаться этот взгляд, было о чём подумать, но я был как во хмелю, не замечая ни загадочности этого взгляда, ни того, что творилось вокруг, рассказывая о своей влюблённости в таких подробностях, что Елена Сергеевна даже удивлялась, как это я придаю значение таким мелочам, как, например, пёрышко на оборке платья.
– Да когда оно мне все глаза промозолило! Я даже садился так, чтобы не видеть его.
– А сказать, чтобы убрала, нельзя было?
– Шутите? Да это всё равно что сказать: извини, Mania, ты – неряха!
– Глядите, какие тонкости… – удивлялась она и с улыбкой вздыхала.
А я погружался в свои сладостные грёзы, вспоминая то одно, то другое, но связанное с Машей, горячим солнцем, яблоневой тенью, ослепительным блеском воды у самых мостков, хрустальными брызгами, летящими от бултыхания её загорелых ног, с её веселым смехом, озорным блеском синих-пресиних глаз, – и был счастлив, не замечая ни печальной задумчивости милого друга, ни внимательных взглядов, ни глубоких вздохов при прощании, ни того жадного любопытства, с каким она, затаив дыхание, слушала повесть о моей любви.
Тем же грезил и по ночам.
В
Домой? – франц.