Последний июль декабря. Наталья Нечаева
взрывное устройство. Жили они вдвоем, но пару раз в неделю наведывались гости – человека три-четыре. Тайная организация, поставившая своей целью очередное переустройство мира. Сколько таких пережил город? Не счесть… С некоторыми из «революционеров» ей довелось быть знакомой лично. Никакого удовольствия от тех встреч не осталось. Люди, алчущие чужих смертей, редко бывают интересными в жизни. Желание убить – всегда от убогости и никогда – от силы. У этих, нижних, она знала наверняка, ничего не выйдет. Потому и не беспокоилась.
Хотя внезапно разорвавшийся под полом снаряд для нее был бы лучшим выходом. Прервал бы никчемность сегодняшнего пути и вернул домой, куда она так стремилась. Уйти самой нельзя. Неподготовленный уход – внезапная смерть или самоубийство – исключались, поскольку образовывалась брешь. Незаметная, неощутимая, но – брешь, пустота, которая, уж таково ее поганое свойство, непременно начнет шириться и расти, вышелушивая, словно время из ветхой стены, малые крохи – камушки, песчинки, пыль, составляющие одно бесконечно большое – душу города.
Давным-давно, юная и любопытная, она согласилась на это сама, плохо представляя, на что идет. С тех пор Нева унесла миллиарды тонн воды, вырос город, сменилось несколько эпох, а она так и пребывала тут, уходя, возвращаясь, снова уходя. Менялось все вокруг, преображалась и она с каждым новым приходом, оставаясь, тем не менее, одной из констант, составляющих великолепную живую данность с именем Петербург. Их было много, кто вместе с ней с самого начала по стежочку, по бисеринке бережно и любовно ткал прекрасное полотно сущности этого города. Многие останутся здесь и после, многие – уже ушли. Одни – призванные к иному служению, другие – нелепо или трагически погибнув, не успев наполнить собой новую душу. Особенно много таких смертей случилось в блокаду, тогда сверкающий жизнью и светом холст покрылся седой сеткой несмываемой скорби, стал черно-дырчатым, как траченная временем губка.
Она чудом удержалась на поверхности, едва не став очередным черным проколом. До сих пор перед глазами стоят синие ладожские льды и два живых факела – горящие мужские руки. Шофер Анатолий, зажавший зубами собственный валенок, чтоб замуровать свой же животный стон, обнимает пылающими ладонями задохнувшийся от мороза движок полуторки. В машине, заглохшей посреди озера, продукты для умирающих от голода ленинградских детей. Анатолий пытался разобраться с поломкой, да ладони намертво приклеились к жадному металлу… Другого способа отогреть мотор он не нашел. Крикнул: плесни соляры из бидона! И сам – зубами – зажег спичку…
Запах паленого мяса забивал тошнотой нос, вырываясь наружу прогорклым спазмом. Она безумно хотела ему помочь – заставить мотор ожить! Горели руки, она горела вместе с ними, тоже превратившись в факел. А потом совсем уж из последних сил заглатывала в себя невыносимую боль Анатолия, чтоб тот смог довести машину. Дети, которым они везли продукты, выжили. Анатолий – нет. Умер в госпитале от гангрены. Она, отдав той ночью все силы до последней капельки, беспамятно провалялась несколько