Последний июль декабря. Наталья Нечаева
были.
Вроде выспался нормально. Просыпаюсь – кто-то за плечо трясет. Глаза продрал – тот же мужик в шляпе. На моей кровати сидит. Канава. Серьезный, злобный. Ты, говорит, паршивец, талант свой губишь, недостоин числиться моим потомком.
Я пригляделся, и холодный пот прошиб: батя! Один в один. Даже шрам на переносице.
С того света пришел меня на путь истинный направить?
Приехали.
Это потом дошло, а сразу я по чесноку перепугался. Говорю, батя, это ты? Он встал, пальцем погрозил и к двери. На ходу оборачивается: герб разгадал? Я опять ничего сказать не могу. Он раз – сквозь дверь. Я потом проверил: как была на замке, так и есть.
Скучаю, что ли? В старших классах, когда дома жрать нечего было, я его ненавидел, считал слабаком. Потом прошло. Когда мать пускается в воспоминания, слушать все равно не хочу. Помню его плоховато. А сегодня весь день колбасит! Представляю, что было бы, если б он был рядом. Хорошо. Наверно.
Отель Трезини
С крыши сбрасывали железо. Листы, легкие, как праздничная фольга со свистом слетали по одному, сверкая на солнце богатым серебром; на уровне третьего этажа они начинали тяжелеть и легонько подкручиваться. Долетая до второго, убыстрялись, будто на них внезапно прыгала тяжелая масса застоявшегося во дворе-колодце воздуха, кривились, ломко морщились и хрипло шлепались на асфальт, возбуждая раздраженный ропот ранее упокоившихся собратьев.
Свист и грохот, от которого свербело в окнах и голове, весело перекрывался непонятными выкриками, множившимися в трубе двора до шума толпы. На самом деле кричали всего четверо – два парня наверху, разоряющие добротную трехлетнюю кровлю, и два внизу, принимающие никуда не годное железо. Мгновенная метаморфоза: качественная крыша, которая могла бы служить еще не один десяток лет, стараниями веселых гастарбайтеров, ни бельмеса не понимающих по-русски, превращалась в металлолом, место которому исключительно на свалке.
Зачем творилось сие бесчинство – вопрос не вставал: дом готовили к расселению. Жильцы наивно, хоть и с печалью, полагали, что городские власти вдруг озаботились состоянием памятника архитектуры, который за два года до кончины Петра по высочайшему императорскому указу взялись строить за счет казны для любимейшего царского зодчего – Доменико Трезини, кокетливо расцветившего невские топи изысканным барокко. Особняк, сооружаемый по проекту самого Доменико, должен был стать не просто жилищем, а полнокровным украшением набережной, бриллиантом в оправе отборных жемчужин дворцов и окантовке белого речного золота.
Трезини мыслил дом двухэтажным, на высоком подвале с нарядным глазастым мезонином. На набережную – широкая лестница как две гостеприимно распахнутые руки, меж стройными белыми колоннами – венецианское полукружье входа. Хорошо, наверное, жилось бы ему в том доме: в широких окнах синяя Нева с радугой парусов, над нею – просторное голубое небо, вкруг дома – сад с розами и акациями. Даже розы в оранжерее у Александра Даниловича присмотрел – меншиковский садовник-кудесник вывел: особые