Последний июль декабря. Наталья Нечаева
сколько ни паши – чисто не будет. И напрягаться не стоит. Крупняк собираем, мелочь игнорируем. Сама травой зарастет. Туристы посещают в саду два места: воронихинский подарок – резервную колонну, не понадобившуюся при строительстве «Казани», в просторечье – Ворону, да памятник барону Клодту. На них и сосредоточимся.
Героически преодолевая тошноту, Рома потащился к барону. Меж колонн греческого портика попутно выгреб коричневые двухлитровки из-под пива, смел в траву мокрые от ночной росы окурки, подавился их непереносимой острой вонью, громко рыгнул, запнулся о булыжник, чуть не растянувшись во весь рост, поднялся, уцепившись взглядом за недалекую прочную ограду и – очумел: прямо под окнами деканатского флигеля, наискось от гордо тоскующего барона происходил секс. То есть любовь. То есть соитие. По-простому говоря – там трахались.
Молодой парень в спущенных черных джинсах и пятнистой бейсболке деловито ерзал туда сюда, сверкая белоснежной задницей на весь сад и Третью линию. В доме Штрауса через дорогу ритмично, в такт, бликовали стекла. Лежащую снизу телку было не видать, только вольно откинутая на траву толстая неопрятно-синеватая ляжка.
Рома остолбенел, даже тошнота прошла. За полгода работы в саду, он, ясный перец, навидался тут всякого. И секса тоже. Но – ночью! Когда не столько видно, сколько слышно! А если и видно, то намеком. Как карандашный набросок. Пыхтенье – пунктиром, вздохи – точками, нечаянный стон сорвавшейся каракулиной. А чтобы вот так, в девять утра, когда народ по тротуару шастает, в саду собачников полно…
Он даже головой потряс: вдруг с бодуна чудится? Голова отозвалась звоном и резью в глазах, но трахальщики никуда не делись. Во дают! – констатировал Рома и деликатно, задом, стал отодвигаться от интимного места. Снова запнулся и на сей раз – грохнулся. Да так больно – копчиком о ребро каменной урны. Взвыл, уже не опасаясь спугнуть увлеченную сексом пару, и поковылял, потирая ушиб, прямиком к Вороне.
– Здорово, земляк! – хрипло поприветствовал его из-за скамейки только что восставший из ночного небытия абориген Горик. – Никто ниче не оставил?
Имелось в виду: не нашел ли Роман во время уборки недопитого пива или вина. Подобное нередко случалось, особенно если в саду случайно засыпали не тертые алкаши, не оставляющие врагу ни капли, а случайные граждане, прикорнувшие под скамейкой по недоразумению. В первые месяцы рабочей страды, будучи непросвещенным и глупым, остатки из бутылей Рома сливал наземь, однако аборигены деликатно застыдили его страшным стыдом, укоризненно вопрошая: не сволочь ли он последняя.
Горик взирал с такой надеждой, что немедленно хотелось помочь.
– Только вышел, – вздохнул Рома. – Найду – принесу.
– Не обмани, любезнейший, – изысканно попросил Горик, заваливаясь обратно за скамейку. И уже оттуда сообщил: – В Гатчину скоро поеду картошку копать, в зиму без запасов нельзя.
То есть вскорости Горик сколотит бригаду из трех-четырех собратьев, и двинут они в поля,