Альманах всемирного остроумия № 3. Альманах
я не колочу вас, как другие, палками. Прощайте, ребята! Не поминайте лихом; перейду в другой полк и сегодня же подам просьбу. Ступай к поручику, коли что тебе надобно; а мне теперь нечего приказывать.
Фельдфебель вышел, не сказав ни слова, но через полчаса является опять к доброму своему капитану и говорит ему:
– Ваше Благородие! Сделайте отеческую милость, не оставляйте нас, сирот…
– Да разве вы хотите, – прервал капитан, – чтобы я колотил вас палками?
– Есть охотники, Ваше Благородие! Извольте каждый день наказывать из нас четырех человек и давать всякому по двадцати пяти лозонов. Мы сделали очередь; никому не будет обидно. Извольте начать с первого меня; еще готов каптенармус и два человека из первого капральства. Сегодня наша очередь. Ничего не стоит через 25 дней вытерпеть 25 лозонов: ведь гораздо более достанется нам, ежели будет у нас другой капитан… Ваше Благородие! Заставьте вечно Богу молить, потешьте полковника, прикажите уже перед зарею дать нам четверым по 25 лозонов.
Капитан думал, думал и наконец согласился на представление фельдфебеля или, лучше сказать, всей роты; потешил полковника: дал в тот же вечер по 25 лозонов фельдфебелю, каптенармусу и двум рядовым; на другой день откатал также четверых, и дело пошло своим порядком…
Ю. А. Нелединский[27] в молодости своей мог много съесть и много выпить. (…) О съедобной способности своей рассказывал он забавный случай. В молодости зашел он в Петербурге в один ресторан позавтракать (впрочем, в прошлом [XVIII] столетии ресторанов, restaurant, еще не было, не только у нас, но и в Париже; а как назывались подобные благородные харчевни, не знаю). Дело в том, что он заказал себе каплуна и всего съел его до косточки. Каплун понравился ему, и на другой день является он туда же и совершает тот же подвиг. Так было в течение нескольких дней. Наконец замечает он, что столовая, в первый день посещения его совершенно пустая, наполняется с каждым днем более и более. По разглашению хозяина, публика стала собираться смотреть, как некоторый барин уничтожает в одиночку целого и жирного каплуна. Нелединскому надоело давать зрителям даровой спектакль, и хозяин гостиницы был наказан за нескромность свою.
Для домашнего наказания в кабинете (С. И.) Шешковского[28] находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предотвратить того, что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслами поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки. (…)
Раз Шешковский сам попал в свою ловушку. Один молодой человек, уже бывший у него в переделке, успел заметить и то, как
Нелединский-Мелецкий (Юрий Александрович, 1751–1828) – поэт, даровитый дилетант; был сенатором. Большая часть его стихотворений – дружеские послания к вельможам, элегии на их кончину, «хоры», «польские» и «марши» на придворные празднества, поэмы «на случай» (например, «В Павловской ферме, 1810 г., велено было написать стихи на сиявшую тогда луну»). Симпатичной чертой Н.-Мелецкого была скромность: так, когда в 1816 г. в С.-Петербург приехал наследный принц Оранский (впоследствии король нидерландский) для бракосочетания с великой княжной Анной Павловной, и императрица Мария Федоровна поручила Н.-Мелецкому написать стихи для придворного торжества по этому случаю, то Н.-Мелецкий передал это поручение Пушкину, бывшему еще лицеистом. Современники очень ценили лирические стихотворения Н.-Мелецкого: Батюшков называл H.-Мелецкого «Анакреоном и Шолье нашего времени», а в стихотворении «Мои пенаты» ставит Н.-Мелецкого рядом с Богдановичем; «по мне Дмитриев (см.) ниже Н.-Мелецкого», – писал в 1823 г. Пушкин князю Вяземскому.
Шешковский (Степан Иванович) – известный сыскных дел мастер (1727–1797 гг.). В 1757 г. он был назначен секретарем в тайную канцелярию. Понемногу ревностное служение Шешковского приближает его к Екатерине II, и она поручает ему все крупные сыски, потому что, как выразилась она, посылая его по делу Пугачева в Москву, он «особливый дар имеет с простыми людьми и всегда весьма удачно разбирал и до точности доводил трудные разбирательства». Наибольший расцвет деятельности Шешковского – 80е годы. Он производил следствие по делу Н. Пассек, иркутского наместника Якобия, Радищева, Новикова, Невзорова и Колокольникова и создал целую систему допроса с пристрастием, про которую рассказывали ужасы. Пытка была уничтожена, но кнут существовал, и сама Екатерина II указывала на его благодетельную силу. Говорили, что даже великосветские дамы за сплетни пробовали кнут из рук Шешковского. В то же время Ш. усердно посещал церковь, даже допрос производил в комнате, уставленной иконами, и во время стонов и раздирающих душу криков читал акафист сладчайшему Иисусу и Божьей Матери.