Пломбир в шоколаде. Рена Арзуманова
меня – кто мою мамку вспомнит?
– Я вспомню. Ты только не умирай так сразу, пап. А бабушку я хорошо помню. Пироги её помню.
– Пироги… – папа усмехнулся. – А знаешь, доча, пока мама к нам сюда, в город, не переехала, я и не знал, что она такие пироги стряпать может. Даже злился на неё, что мне, мальцу, не пекла. И вот только недавно понял – не из чего ей те пироги печь было. Беднее нас в деревне никто тогда не жил. Хотя только маме и привалило такое счастье, что муж с войны вернулся. Без двух ног, контуженный, но, как ни крути, мужик в доме. Меня вот состряпал. Я день в день через девять месяцев после его возвращения родился. Папу летом сорок четвёртого комиссовали, а я аккурат в мае сорок пятого народился. В победный месяц. Страна ликовала, и мамка моя ликовала. Гордилась, что смогла дитё выносить и родить, что не растеряла своей женской сущности. Бабы над мамой за это всю жизнь подшучивали, она краснела, но голову гордо держала. А то как же! Ей, не самой красивой в деревне, такое счастье привалило – мужик с войны вернулся! Завидовали ей даже. И эта зависть соседок очень маме льстила. Помогала жить, помогала человеком себя чувствовать. И это я, доча, к сожалению, тоже поздно понял. Мамки в живых уже не было. А тогда, ребёнком, злился ужасно. Всё думал: что она с этим обрубком, как с дитём, тетешкается. На руках его с постели за стол таскала. А я сам этих его культей стеснялся ужасно. А уж как выпьет, а он это дело уважал, так я от него под кроватью прятался. Только я нос наружу, а он в меня протезом. И ведь редко когда, гад, промазывал. Не зря на войне снайпером был. Но одно дело – бить фашистов, а другое дело – родного ребёнка. По моему разумению, должна была рука хоть раз дрогнуть. И мамка меня не защищала. Я от неё только и слышал, что терпи, мол, сынок. А за-ради чего терпеть – не объясняла.
Папа замолчал. Достал из кармана пачку сигарет без фильтра. Закурил. Протянул мне. Я отрицательно помотала головой. Мне безумно хотелось пить, но я не решалась уйти в дом. Мне не хотелось прерывать папин рассказ. Мне было безумно страшно от мысли, что он чего-то не договорит, о чём-то, очень главном, забудет, пока я буду ходить за водой. Забудет и… Нет, не умрёт, не станет папа умирать у нас на глазах, не в его это характере. Просто забудет и не договорит. А больше эту историю его детства договорить будет некому.
– Ни одного хорошего воспоминания об отце. Как такое возможно, доча?
Я пожала плечами.
– Мамку свою я хоть теперь понял. Понял, что и сам во многом виноват перед ней. Не помогал, хлопот доставлял, злился на неё. И её за многое простил. А батю – нет, не понял. Чего ему не хватало? С войны вернулся. Пусть без ног, пусть! Но вернулся ведь! Мамка с ним, как с иконой, возилась. А он ни одного доброго слова ей на моей памяти не сказал. И мне, пацану, ни одного доброго слова! А потом он стал гнить. Живьём. Какие-то старые раны вдруг открывались и гнили. А пацаны деревенские, как раз все поголовно, увлеклись выжиганием. Самые рукастые так Сталина на деревяшках выжигали, что любо-дорого смотреть. Ну и мне, конечно же, захотелось. Что я, не пацан, что ли? Я и увеличительное стекло у соседа