У нас будет ребёнок! (сборник). Дмитрий Емец
всякие без отчеств маются, а мы – как полагается.
– Увольняюсь, – брякнула я неожиданно.
– Белены объелась, голубушка? – по-отечески вопрошает меня Сергей Сергеевич. – А декрет? А выплаты? А стаж?
– Не хочу. И не буду. – И я чувствую, как теплеет у меня внутри.
– Дашка, ты чего? Обидел кто-то? – звонко интересуется Зоинька. – Не расстраивайся. Это все гормоны!
Я сажусь за начальственный стол, золотисто-желтый с узором из ценных пород дерева, и пишу заявление по собственному желанию, тороплюсь, чтобы не отговорили, не запретили и чтобы сама не передумала. Дата, подпись. Все. Зоинька смотрит изумленно, Сергей Сергеевич дергает себя за галстук.
– А отчет где?
– Нет отчета! И не будет, – добавляю я. – До свидания.
– Скатертью дорога! – Сергей Сергеевич крутит пальцем у виска и красивым жестом отбрасывает кисть. – Вот ведь! Все вдохновение мне испортила.
– Куда ты торопишься? – напевно волнуется Анна Петровна.
– До свидания.
А за мной уже бежит на тоненьких каблучках Зоинька, шелестит своим сарафаном.
– Заполни, отнеси в отдел кадров, а потом…
– Потом, все потом!
Мимо сладкой Анны Петровны, охранника Эдика, шофера Пашки – чтобы и не видеть их всех больше. По лестнице вниз, в гудящий колоколами переулок, в снегопад – на свободу. Бегу – и бежит внутри меня тонконогим жеребенком моя девчонка. Бежим.
Я иду….
Ребенок успокаивается, я замедляю шаг, представляю, как будет волноваться мама – а как же стаж? А честно заработанный кусок хлеба? Мало ли что… И я ей отвечу:
– Ирусик, все будет хорошо. И хлеб будет, и масло, и сыр с большими дырками. Все будет. Главное – я свободна.
– Совсем?
– Почти…
Раздается звонок, и, еще не вытащив из кармана телефон, я знаю, что звонит Женька.
Женя был в моей жизни всегда – как мама. У нас не было точки отсчета «Как тебя зовут? – Женя. – А меня Даша». Просто однажды наши мамы, изящный, весь неземной Ирусик и основательная, хохочущая тетя Лена, встретились в аллеях парка и покатили коляски – оранжевую и синюю – рядом. Потом мы вместе копались в песочнице, устраивали похороны задавленного велосипедом жука и играли в дочки-матери. Вернее, в мамы-папы. Игра в маму-папу начиналась с того, что Женька, подглядев это в каком-то фильме, стискивал меня сильно-сильно, терся носом о мой в знак поцелуя, а потом красно-зеленым шарфом приматывал мне к животу своего мехового медведя по имени Пушик. И я ходила, переваливаясь, вздыхала и терла поясницу, как наша толстая соседка Танька. Однажды муж Таньки погрузил ее в такси, а спустя неделю привез обратно – худую, с объемным свертком из одеял, перевязанных синей ленточкой. Когда охать мне надоедало, я забегала в подъезд и выскакивала, волоча в руках Пушика. Женька бурно радовался, кричал «ура», чмокал и меня, и медведя в его облезлый нос.
Потом мы вместе играли в мушкетеров – он Д’Артаньян, а я Атос, – шли в первый класс, сидели