Летающий джаз. Эдуард Тополь
(в 1915 году ее муж, отец Марии, погиб под Горлицей на войне с Германией и Австро-Венгрией), нужно было пересечь полгорода с юга на северо-запад. Но Мария не решилась идти днем по центральным улицам, а дождалась темноты и пошла через город поздним вечером, почти ночью. Ночной город поразил ее. Несмотря на продразверстку и голод в сельских районах, на центральной улице (теперь она называлась Жовтнева или Октябрьская) почти во всех кирпичных домах окна горели электрическими огнями, в ресторанах звучала музыка, в кинотеатре у круглого Корпусного сада висела цветная афиша фильма «Обломок империи», а из сада так остро пахло сиренью, что Оксана, спавшая за спиной у Марии, расчихалась во сне. Тут навстречу Марии гулко зацокали по брусчатке два конных всадника, и Мария спешно свернула в первый же переулок.
Всадники, однако, тут же догнали ее.
– Стой! Куды идешь?
И две фыркающие лошадиные морды ткнулись в лицо.
Но Мария двумя руками отважно погладила потные лошадиные лбы. И усмехнулась:
– Домой, куда ж ище с дитем-то?
Старший чубатый всадник блеснул зубами под рыжими усами и подтянул поводья:
– Тпрр!.. А дэ живэш?
– На Прудах. Лавчанский тупик.
– А чому ночью с дитем шастаешь?
– Так до дохтора ее носила. Поносит она. Хошь понюхать?
Он замахнулся нагайкой:
– Я те кнута дам понюхать!
Мария отшатнулась, защищая дитя за спиной.
И пару секунд они в упор смотрели друг другу в глаза – рыжий и чубатый, с поднятой в руке нагайкой, и босая восемнадцатилетняя Мария. И чубатый почему-то не выдержал взгляда Марии – вместо того, чтобы огреть ее нагайкой, он стегнул свою кобылу и ускакал в бешенстве. А второй всадник, моложе, нагнулся со своего коня и сказал:
– Ты хоть знаш, кому перечила?
– Кому?
– Кривоносу! – сообщил парень и поскакал за своим начальником.
Мария не знала никакого Кривоноса и тут же забыла о нем.
В те годы Полтава своими кирпичными домами только в центре походила на город, а чуть отойдешь – просто огромное село на 130 тысяч жителей: глиняные хаты-мазанки с сараями, огородами и садами за плетеными тынами. Но Мария родилась тут и знала каждую улочку. Она подходила к Прудам и представляла, как, дойдя в конце Лавчанского тупика до старого тына у материнской хаты, тихо, шепотом позовет ушастую дворняжку Пальму, и как эта Пальма, скуля от радости, заюлит у тына. Тогда, перекинув руку через невысокую калитку, Мария откинет навесной крючок, тихонько войдет во двор, негромко постучит в закрытое ставнями окно и скажет:
– Маты, цэ я, Мария…
Так почти и вышло, только Пальма не отозвалась и не прибежала к тыну. Зато калитку Мария тихо открыла, и в ставню негромко постучала, и мать позвала. Однако никто ей не ответил даже тогда, когда она уже кулаком стучала по ставням. А входная дверь оказалась, как ни странно, вообще не запертой, а сорванной с петель и