Отгадай или умри. Григорий Симанович
изложить на бумаге, что ты там у меня обнаружил? – деловито спросил Фогель.
Пауза. Проничкин явно в замешательстве.
– Знаете, Ефим Романович, что-то мне соваться в это дело неохота, вы меня поймите.
– Никто тебя не просит соваться. Ты сделаешь это для меня, анонимно. Никому ни слова. Я тебе заплачу хорошо. Давай, Юрочка, соглашайся, выручай, дорогой. Надо сегодня же.
– Во-первых, сегодня не смогу. Только завтра к вечеру. И к вам не пойду. Стремно. Да и некогда. Тащите жесткий диск. Ах, ну да, извлечь не сможете. Тащите весь процессор. Часам к семи. – Проничкин продиктовал точный адрес.
«Близко. Но выходить из дома? А что делать? Все равно, рано или поздно… Не Юльку же посылать. Нельзя впадать в паранойю, нельзя. Надо действовать, и все образуется. Я ни в чем не виноват, я тихий человек. Незаметно оформим документы и уедем… в Израиль, в Германию, в Прагу, наконец, к Сашке. Или спрячемся в каком-нибудь Урюпинске, затаимся, как делали при Сталине, спасаясь от репрессий. Какие-то деньги есть, что-то продадим, проживем. Что нам осталось, в конце концов? Только Юльку жалко».
При этом вспомнились последние две строки знаменитого 66-го шекспировского сонета в переводе Пастернака: «Измучась всем, не стал бы жить и дня, да другу трудно будет без меня». Фима сдержал слезы, честно отметив про себя, что это слезы жалости скорее к самому себе, чем к любимой спутнице жизни. Какая все-таки шкурная сволочь человек! Хотя, если вдуматься, почти над всеми властен биологический закон, в просторечии именуемый эгоизмом, и даже смерть самого любимого человека издревле исторгает вопль «на кого ты меня покинул!», отчаянный крик жалости к себе.
Он успокоился, позвал Юльку, все рассказал. План показался ей разумным. Точнее, часть плана. Как передать экспертизу по адресу, оба понятия не имели, но это потом…
В начале седьмого Фогель повыдергивал из процессора соединительные провода, засунул ценный металлический ящик в полосатую синтетическую сумку, приобретенную за гроши в одной из давних семейных поездок на отдых в Турцию, надел мышиного цвета старенький утепленный плащ, чтобы не выделяться в толпе, и уже собрался выходить, но позвонили. Проничкин был телеграфно краток и непривычно деловит: «Это Юра. Задерживаюсь на работе. Приходите к девяти. До свиданья». Он даже не дал вставить слова, положил трубку. Фогелю что-то резануло слух, но он отнес это на счет обострившейся мнительности. Раздосадованный проволочкой (он терпеть не мог срывавшихся встреч, перенесенных дел, нарушенных сроков и обещаний), Фима скинул плащ и уселся листать «Энциклопедию мировых катаклизмов», с горечью отмечая про себя, что новые знания уже не будут иметь для него прикладного значения и материального выражения.
В полдевятого он вышел во двор, опасливо огляделся, как и положено по сюжету шпионско-детективного романа. Слежки не обнаружил. «А кто ты такой, чтобы заметить хвост? – спросил себя Фима. – Тоже мне, Джеймс Бонд, страдающий гипертонией, геморроем и манией преследования. Чем беззащитней