Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте. Павел Полян
не умещался никогда, например, плен. А память о победе без памяти о цене победы не может быть не просталинской. Иными словами, память о войне стала местом «генерального сражения» двух форм памяти – государственно-мифологической и собственно исторической.
Хороший доклад сделал и Олег Хлевнюк, представлявший ГАРФ. Опираясь на сотни публикаций и тысячи пропущенных через себя документов, он попытался подвести итоги и обозначить историографические проблемы изучения сталинизма. Мобилилизационные методы, сказал он, доводили дело до абсурда, а потом и до кризиса. Он же подчеркнул роль ведомственности как рабочего механизма сталинизма, а следовательно и межведомственных конфликтов. Один из выводов Хлевнюка: тезис об эффективности сталинского менеджмента никак не обоснован и исторически не оправдан. (Немного смутил, правда, термин самого докладчика «избыточная репрессивность»: а разве установлена «нормальная»?)
В выступлении директора Института всеобщей истории РАН Александра Чубарьяна запомнились разве что лисья сверхосторожность в выборе выражений. Он предлагал соблюдать дистанцию и построже разграничивать сталинизм и советизм, и также его пан-европейский тезис: в ренессансе глорификации вчерашних диктаторов (например, Франко или даже Муссолини), мол, ничего необычного нет, это не российское, а паневропейское явление.
Дальше всего от темы форума оказались импровизации директора Института этнологии и антропологии РАН Валерия Тишкова о сталинизме и национальном вопросе («национальном ответе» в его терминологии) в советское время[23]. Сталин отстаивал национально-культурную автономию, и в результате из названия государства выветрилась Россия, а народ стал каким-то советским. Но народ, по Тишкову, слово без множественного числа, а Путин единственный в мире политик, пользующийся словом «этнический». Не может народ состоять из других народов, и полиэтничность – это чуть ли не рок и заклятие России. В языковой политике Наркомнац задавил Наркомпрос, и в результате из 70 младописьменных языков мира – 50 приходится на осчастливленные ими народы СССР.
Он точно подметил, что пушкинско-ельцинское словцо – «россияне» – при Путине ушло из языка. Сокрушаясь по этому поводу, он с отчаяния даже в хулиганствующих фанатах, беснующихся всю ночь после победы, углядел зародыш правильного этнологического инстинкта – склонность к братанию и россиянству. Закончил он словно загадку отгадал: «единство в многообразии» – эта свежайшая формула времен Витте и Струве – и есть наш правильный национальный «ответ» на неправильный национальный «вопрос». Собственно, он призывал европеизироваться и, разведя национальность с этничностью, выдать ее замуж за гражданство. Только неясно, чем конкретно такое вот хвалимое «россиянство» отличается от хулимой сталинской «советскости»?
Казалось бы – в первый день самое время определиться с понятиями, которыми потом будут пользоваться или на которые будут хотя бы оглядываться все участники. Тот же сталинизм,
Он был единственным докладчиком пленума, чьи фактографические неточности благожелательная, но просвещенная аудитория позволяла себе не без раздражения поправлять.