Мне так хорошо здесь без тебя. Кортни Маум
уточнил я.
Он рассмеялся:
– Нет, дескриптивные. Доступные пониманию. Написанные с того же ракурса.
Я признался, что пробовал писать что-то в том же духе, но не собирался дальше двигаться в таком направлении, потому что это сентиментальная халтура.
– Ну да, ну да, – проговорил он, задумчиво барабаня пальцами по фотографии. – Просто как раз вот это я бы смог продать.
И пояснил, что выставлял недавно некоего британского мариниста Стивена Хаслетта и обзавелся солидной клиентурой среди британских и американских экспатов, которые любят повесить на стену что-нибудь романтичное.
– Авангард не для них. Это люди, которые везут на родину из Прованса скатерти и соль. В общем, если я получу серию картин, подобных вот этой, я смогу устроить выставку.
Я не поверил в успех мероприятия, но общаться с Жюльеном мы продолжили и в скором времени подружились – удивительное дело в стране, где принято считать чужими всех, с кем вы знакомы не с детского сада. Жюльен уговаривал меня заняться серией, а я неизменно отвечал, что я выше этого. Но вот в чем загвоздка: я отказывался писать эти картины, однако и ничего другого не делал. Помимо радостей и удивлений, родительство принесло мне вечный недосып и непрекращающийся творческий кризис. Мне едва удавалось заставить себя выжать краску на палитру, какое уж авангардное искусство в таком состоянии! К тому же я очень хотел поскорее выбраться из-под гнета финансовой поддержки семейства де Бурижо и потому был готов – даже, пожалуй, рвался – принять участие в чем-то коммерчески успешном.
И я принялся за серию. Рабочий процесс был легким и практически медитативным. Стоило только начать, и я уже не мог остановиться. Я так долго принадлежал одной женщине, что с интересом копался в сценах из прошлого, из жизни, которая была до нее. Задним умом я понимаю: я тогда сам ввел себя в состояние ностальгической мерехлюндии, подготовив благодатную почву для грядущих отношений с Лизой.
На самом деле серия сводилась не к одним только сентиментальным приветам в адрес бывших любовниц; я отдавал дань ушедшим временам, когда мне было под тридцать, а не за тридцать. Например, на картине «Школьные дни» я изобразил ряд покрытых известковым налетом писсуаров в туалете заброшенной школы, в которой обосновались сквоттеры. В центре «Кухни Р.» – полная раковина грязной посуды. Хозяйка этой кухни, новозеландская художница, рисовала пальцами, любила массовые ночные покатушки на роликах и на досуге прокалывала желающим уши. Роман с ней я завершил, сохранив в неприкосновенности свою нелюбовь как к роликам, так и к запаху медицинского спирта. На полотне «Собачница» – предбанник загородного дома в Провиденсе, где под вешалкой с брезентовыми дождевиками стоит пустая конура. Разумеется, это история не о конуре, а об американской девчонке по имени Эллиот, последнем моем увлечении до встречи с Анной.
Всего картин было шестнадцать, и они повествовали не только о начале любви, но и о ее угасании. А