Морская дева. Леонид Воронов
точкой маршрута был порт Веллингтон. На Новой Зеландии была ранняя весна, было сыро и холодно. Помполит в своем усердии затмил легендарного Сизифа, формируя группы для увольняемых на берег, и готовя для них прочувствованную суровую речь. В ней он предупреждал увольняемых о происках империалистических вербовщиков, которые поджидают советских моряков за каждым углом, пытаясь сделать их своими агентами. Группы состояли из шести-восьми человек, во главе каждой группы должен был стоять благонадежный человек из комсостава.
Островитяне отличались странным разнообразием в одежде: некоторые были одеты в добротные куртки на меху, другие предпочитали легкие плащи, третьи щеголяли в костюмах и легких платьях, а некоторые в более чем легкомысленных полупрозрачных кофточках из марлевки. Впрочем, судя по синеватому оттенку кожи, «кофточки» чувствовали себя гораздо менее комфортно, чем «меховые куртки».
Цены в столице были высоки даже для аборигенов, уж не говоря о вечно нищих российских моряках. Каждый берег свои сорок новозеландских долларов, поскольку предполагался заход на острова Фиджи, где цены были существенно ниже.
Рыбаков высадили на траулеры на рейде, чтобы не иметь с ними неприятностей на чужом берегу. Пока новые экипажи на них принимали суда, все члены экипажа пассажирского судна побывали в городе. Затем, опять же на рейде, рыбаки старых экипажей были размещены на «Петропавловске», и судно снялось в рейс. В городе, рядом с которым пять месяцев работали экипажи, рыбакам побывать так и не удалось: власти не любили развращать своих людей чуждыми капиталистическими ценностями.
Неделю спустя судно подошло к островам Фиджи. В небольшом стольном городе Сува было очень тепло, ласково светило солнце, благоухали цветущие тропические растения, в которых утопал город. Улицы города заполнились группами российских моряков. На этот раз их было в четыре раза больше. Рыбаки за пять месяцев каторжного труда получили неимоверные суммы: каждый имел по 320–350 фиджийских доллара, что составляло почти 200 американских! За эти деньги можно было купить не только платье для жены и ползунки для сына, но и еще несколько грампластинок, да еще и на пиво оставалось.
Впрочем, приобретение записей англоязычных песен сурово пресекалось, а ввоз грамзаписей в Россию считалось злостной контрабандой.
Вот эту контрабанду и попросили Мишу Стрельцова надежно спрятать знакомые рыбаки. В пассажирской каюте что-либо спрятать от всевидящего наметанного ока таможни было нереально.
Автор мог бы назвать укромное местечко, куда Стрельцов определил более сотни грампластинок, однако из уважения к работникам таможни, которых каждый нормальный человек любит всей душой, умолчит: жизнь в России еще по всякому может повернуться, но работникам российской таможни ничего не грозит: только в России этой организации предоставлены неограниченные полномочия. Она зверствовала при монархии, о чем можно прочитать у Куприна, совсем озверела при коммунистах, зверствует и поныне. Ни в одном иностранном порту моряков не подвергают подобным унижениям.