Карманный оракул (сборник). Дмитрий Быков
от подобной интерпретации? Был же нашумевший процесс, когда потомок баталиста Верещагина обвинил искусствоведа Людмилу Лунину в оскорблении памяти прадеда, которому она невинно, без дурного умысла приписала «некрофилию во фроммовском смысле». Но у Ахматовой прямых потомков нет, иск подать оказалось некому, а в случае с Пастернаком его и подавать, собственно, не на что. Есть тут, правда, странная претензия, что в полное собрание сочинений Пастернака в одиннадцати томах вошли не все письма (Евгений Борисович многократно объяснил, что не хватило места, и никогда не препятствует исследователям ознакомиться со всеми сохранившимися текстами отца – я сам несколько раз получал от него отцовские документы, тогда еще неопубликованные). Но это легко выясняется в диалоге – повода для негодования нет. А что небрезгливые издатели в очередной раз издали «Такого-то без глянца» – не запрещать же перепечатывать мемуары о частной жизни великих людей? В частной жизни Пастернака куда больше поучительного, чем сомнительного.
Таков оказался бесславный итог громкого литературного скандала двух летней давности. Ответ на вопрос «Что делать?» напрашивается сам собой: ничего не делать, дать пышно расцвести. И тогда вместо ожидаемого залпа послышится скромный плюх, который и будет закономерным финалом для всякого автора, надеющегося при помощи базарного тона срубить проценты на чужой славе.
Напоминать о Катаевой сегодня стоит разве что в назидание другим любителям сделать себе имя на развенчании чужой славы. Вообще от большинства ниспровергателей и хамов остается в истории и литературе очень мало. Был человек, воял, говорил расчетливые гадости – и кто-то даже реагировал и даже считал его единственно честным автором, потому что многие отождествляют с честностью именно гадость. И вот его нет, и не подает он больше инфоповодов, а вечных ценностей не оставил. И что? И ничего. Имя нарицательное, с малой буквы. Тоже память, конечно, но кому пожелаешь такой памяти?
Антиутопия как совесть
В эпоху гламурно-патриотичного консьюмеризма (2003–2008) самым распространенным жанром в литературе и кинематографии была антиутопия, и это означает, что не все потеряно. Не побоюсь сказать, что именно этот жанр в одну из самых благополучных российских эпох был некоей коллективной общественной совестью, и беспрерывно плодившиеся мрачные прогнозы доказывали, что общество смутно сознает глубину своего падения.
Врут, что антиутопия возникает в обществе депрессивном и тревожном: по воспоминаниям Валерия Попова, нигде так много не смеются, как в самых тяжелых палатах. У больных включается механизм самозащиты, они утешаются любой ерундой, хватаются за призрак надежды, побеждают боль шуткой – и тем спасаются. Позволить себе мрачные мысли может лишь относительно здоровый – больного они добьют. Обратите внимание: большинство раннеперестроечных антиутопий – «Новые Робинзоны» и «Гигиена» Петрушевской,