Призрак и сабля. Олег Говда
старух – немного ворчливая, излишне суетливая, неугомонно снующая по хозяйству бабушка Аглая, умерев: оказалась совсем другой. И от посвящения в эту горькую тайну, Тарас почувствовал себя не только осиротевшим, но и чужим в родном доме. Заходить обратно не было никакого желания. Тяжело и уныло вздохнув, уже в который раз за это утро, парень поднялся и поплелся к дому сельского священника.
Поскольку изначально Михайловка строилась только на западном склоне холма – пологом, плавно сбегавшем к реке, то под церковь община углубила и расчистила опушку леса, подступавшего к северной окраине села. Оставив рядом с постройкой лишь несколько старых лип и парочку дубов. Рука у лесорубов не поднялась искоренить столетнюю красоту. Заодно и погост, по обычаю заложенный позади храма, под сенью деревьев получился тихий, да благостный.
Избу сельскому священнику тоже срубили рядом с церковью, на пригорке. Но, так как нынешний Михайловский поп, отец Василий, при такой немногочисленной пастве, кормился не столько с трудов духовного наставника, сколько с умелых рук единственного на всю округу горшечника, то большую часть времени, вместе с двумя сыновьями, батюшка проводил под навесом, у гончарного круга.
Там его Тарас и застал.
– Слава Иисусу Христу, святой отче, – поздоровался вежливо парень, заходя во двор.
Остриженный под горшок, крепкий, широкоплечий моложавый мужчина в, надетом на голое тело, кожаном фартуке, напевающий в такт работе, что-то даже отдаленно не напоминающее церковные псалмы, мало походил на настоятеля прихода. А оба его голопузых пацана, старательно месивших глину, и соответственно – изгваздавшиеся в ней с ног до головы, вообще напоминали парочку бесхвостых бесенят.
– Слава навеки, Господу Богу нашему, сын мой! – ответил отец Василий, не отрывая глаз, от вырастающего из комка сырой глины, под его ловкими пальцами, очередного сосуда. – Заходи, Тарас, не стой в воротах. Присаживайся в холодке. Кваску испей, – там жбан лопухом прикрыт. Обожди чуток, я сейчас закончу работу. Глина не любит, когда ее на половине роста бросают. Обидеться может, и потом ничего путного из нее уже не слепишь. Либо при обжиге треснет, либо готовый сосуд прохудится быстро…
Как и всякое истинное умение, схожий с волшебством, труд гончара завораживал взгляд. Казалось, мастер всего лишь небрежно прикасается к сырому комку грязи, и та – самостоятельно, словно под воздействием чар, начинает раздуваться, вытягиваться и сама собой превращается в круглобокий горшок, крынку или иную кухонную утварь.
– Петрусь, приделай ручки, – велел мастер старшему сыну, когда круг остановился.
Священник снял фартук и, вытирая об него руки, подошел к Тарасу.
– Случилось что, или так зашел? – спросил попросту.
– Случилось, отче… – печально потупился парень. – Бабушка Аглая померла. Похоронить надо… По христианскому обычаю…
– Ну, ну… не печалься, сын мой, – положил тяжелую и прохладную ладонь