Головастик и святые. Андрей Филимонов
на тебе!
Вот так награда нашла Героя в первый раз. Сомненья прочь, повесил цацку на рубаху и гоголем в Бездорожную вошел. Ничего, что из Манчжурии с севастопольской медалью! Народу насрать. Главное – Крым наш.
Дальше, по ходу исторических событий, Герой уже четко действовал. Мазал пятки с призывного пункта и бегом на Кыкыку. Речка, тихо вздыхая, выплескивала на берег медаль. Или орден. Похоже, сильно она его любила.
Видела я разное блядство, но такого, как в деревне, куда нас с Вовкой сослали, – никогда.
Дали нам домик возле школы-четырехлетки. Из всех удобств одна лампочка на две комнаты. Сортир во дворе, а в сенях умывальник, куда надо воду таскать ведром из колодца. Ну, думаю про себя, попала ты! Вот тебе и с милым рай в шалаше! Получи – распишись.
Вовка, шиложопый, только чемоданы затащил, сразу утек по деревне носиться, с людьми знакомиться. Начальничек хренов. А я села у окна и заплакала. Реву и размазываю сопли по грязному стеклу. Думаю: что же такое? Буду я, как Золушка, эту срань выгребать? Утерлась рукавом, взяла кочергу и высадила окошко начисто. Вот тебе, дорогой муж, генеральная уборка. Только хотела взяться за второе окно, как заскрипела дверь и послышался голос шуршащий, как песок:
– Ты, смотрю, горячая девка. Это славно!
Стоит на пороге дед, две тыщи лет. Как дошел и не рассыпался – загадка. Оперся на палку, дышит тяжело, на груди брякают медали. Я ему говорю:
– Вы зачем такие тяжести носите? Надорветесь.
– То жизнь моя, – шепчет дед.
Я заржала. Нарисовался Кощей, блядь, Бессмертный.
– А смерть, – спрашиваю, – в яйце?
– Ядра, милая, у меня каленые. Хочешь потрогать?
– Ага. Сейчас потрогаю. Кочергой.
– То-то звону будет, как на Пасху. – Взбодрился, смеется. – Присесть бы, что ли, пригласила?
– Не могу. Вы жопу замараете или порежете, не дай бог. Видите, порядок навожу.
– Не журись. – Угнездился на чемодане. – Бабы скоро придут на помочь. Занавеси, тарелки – все притащат. А ты хочешь, мы с тобой, чтоб не скучать, книжку почитаем? – И достает из штанов амбарную книгу. – Я вдоль по речке хожу, на чудь гляжу, в юртах ночую, картинки рисую.
Потом я узнала, что дед Герой, когда заводится, начинает говорить стихами. А в книжке у него была сплошная рукописная похабщина. Рисунки пронумерованные сделаны цветными карандашами. Женщины там и мужчины, молодые и не очень, все узкоглазые, кто друг на друге верхом, кто боком пристроился, а кто – раком. И еще всяко разно. И даже крупные планы, как в настоящей японской порнухе. Дед страницы листает, бормочет:
– Глянь-ка сюда, тебе понравится, мужик-самоед и его красавица. Сидит в обласке на большом елдаке. Оба проклажаются, на волнах качаются. Мужик не шелохнется, а то лодка перевернется.
– Что же они не сойдут на берег? – спрашиваю, разглядывая рисунок с девкой, которая голыми ногами обхватила бедра мужика на дне лодки. – Неудобно же.
– Да ты