Живые и мертвые. Неле Нойхаус
поставила табурет прямо перед ним.
– В самом деле? – Боденштайн был мыслями совсем в другом месте, но заставил себя улыбнуться. – И что же?
– Сначала воду, соль, перец, зелень, – перечисляла малышка, загибая пальцы и прислонившись к рабочему столу. – А потом курятину. Только это должен быть био-цыпленок, а не суповая курица. Ах да, еще грибы! Я так люблю грибы!
– Это, должно быть, вкусно, – кивнул Боденштайн. – Именно так мы и сделаем.
– Я хочу резать морковь, – объявила София, выдвинула ящик стола и взяла один из самых больших ножей.
– Может быть, ты лучше почистишь грибы? – Боденштайн отобрал у нее огромный нож.
– Это скучно! Мама разрешает мне резать морковь. – Девочка скорчила гримасу и начала пританцовывать.
– А я нет, – ответил Боденштайн.
– Но я умею!
– Грибы или ничего.
– Тогда ничего. – София спрыгнула с табурета и так его пнула, что тот полетел через всю кухню. Она скрестила на груди руки и, надув губы, демонстративно уселась на пол.
Боденштайн решил не трогать ее и не обращать на нее внимания. Выходные в обществе его младшей дочери раз от раза становились все напряженнее. С раннего утра до позднего вечера она требовала, чтобы ей уделяли внимание, чрезмерно ревновала его к Розали или к Инке и совершенно не слушалась. Козима, похоже, позволяла ей все, только бы она оставила ее в покое. Как это было когда-то с Лоренцом и Розали. В повседневной жизни он заметно больше занимался детьми, чем Козима, поскольку она часто бывала в командировках или допоздна работала в конторе. Если она на какое-то время оказывалась дома, ей было сложно найти там свое место, так как дети привыкли к жизни без матери. Чтобы не потерять их любовь, она баловала обоих и позволяла им все, что Боденштайн, наоборот, запрещал. Дети быстро научились вить из матери веревки, не испытывая к ней при этом никакого уважения. Козима пыталась быть строгой, но при этом никогда не бывала последовательной. В течение всего этого времени Боденштайн, выступая буфером, улаживал их ссоры и следил за соблюдением правил.
Насколько всего этого недоставало теперь Софии, было хорошо заметно по поведению девочки. Шестилетнюю малышку никогда не учили от чего-то отказываться и придерживаться определенных правил. С легкостью она подчиняла себе бабушек и дедушек, а также няню, на отца же ее обаяние действовало не часто. За ее милым личиком он видел огромную назревающую проблему и спрашивал себя, мог ли он этому противостоять и каким образом. Не из-за Софии ли Инка все еще не переехала к нему окончательно, как они, собственно говоря, планировали? Она никогда не говорила ему этого открыто, но уже давно на выходные, когда он брал Софию к себе, она уезжала домой, и он чувствовал себя брошенным. Когда он однажды заговорил об этом, она возразила, утверждая, что она все равно ему не нужна, если Софи здесь, поэтому она может вполне побыть дома или в ветеринарной клинике.
Между ними не было ни одной открытой ссоры – до этого с Инкой никогда не доходило, – но квинтэссенцией разговора было невысказанное «она или я», что Боденштайна в равной степени разочаровывало