Судьбы дорога. Леонид Васильев
не помнить, – улыбается разрумянившаяся Анна, – молодость-то всех стройнит и красит!
– Перед войной-то я учиться на лесника поступил, да закончить учебу не успел. Меня определили в пехоту, а твой-то на тракториста выучился.
– Помню-помню, мово-то направили в танковую армию. Да на беду за год до окончания войны его танк фашисты подожгли. Всех его товарищей ранило, хорошо хоть, танкистов подобрали санитары. Лечили их доктора, да не все выжили. Наш-то покрепче оказался, кое-как оклемался, после войны еще пожил.
Анатолий налил всем вина.
– Давайте, дорогие мои, помянем отца моего Владимира Захаровича, сегодня година. Пусть земля ему будет пухом; гости долго смотрели на мерцающий огонек свечи возле икон Божьей Матери и Христа.
– Упаси Господи, попасть в госпиталь, тяжко там. Врачи к крови привыкли, раненый навроде подопытного кролика. Там по ранам определяют – кого лечить, а кого отправить в изолятор… Я вот про себя расскажу – когда очнулся, после операции, приходя в сознание после наркоза и открыв глаза, увидел свет керосиновой лампы, освещавшей палату больных. Меня кто-то легонько толкнул в бок, сказав: «Курить будешь?»… Я еще плохо соображал и, дав отмашку головой, снова уставился на розовый язычок фитиля в стеклянной колбе под потолком.
«А я братцы, закурю», – испрашивал у всех разом разрешение, прозвучал все тот же голос. Ему никто не ответил. И вот над койками больных поплыло легкое облачко терпкой, горькой махорки. Она на время притупила палатную вонь, в которой смешались все больничные запахи лекарств, мазей, запекшейся крови в бинтах и всего прочего. Моим соседом оказался тяжело раненный боец Иванов.
«Что за помещение – возмущался он, – у моей стены все текот и текот, текот и текот! Весь тут отсыреешь. Вот бы домой скорее – у нас климат не сырой как тут. Уж мороз так мороз, жара так жара. И народ у нас неподдельный, хоть в грубости, хоть в ласковости. Ах, как хочется домой, мне бы там полегчало».
«Где твой дом-то, Иванов?» – уныло спрашивал кто-то.
«Из Сибири я. там мой дом». Как оказалось, дела у Иванова были неважнецкие, ему и двигаться, и разговаривать нельзя, силы в нем убывают на глазах, а он талдычит о доме. Ну, Бог с ним. Госпиталь этот, куда меня привезли, кажись, назывался нервно-терапевтическим. Тут лечили и психов после контузии, и прочих раненых от рядовых до полковников. У меня на руке были перебиты обе кости и нерв. Вот концы этого нерва и сращивали доктора. Связать-то связали, а пальцы по-прежнему не шевелятся, к тому же начали сохнуть и желтеть. Рука, словно чужая, висит и боли не чувствует. Плохо было на душе – что делать-то буду? Я ведь лесник, учился в «Красных Баках», что в верховьях Ветлуги, мне лес сажать, а как с такой рукой?… Кхе, кхе. Лесник Елкин, прокашлявшись, припоминает.
– Вот мимо койки идет парень, рука загипсована, шея и глаза подергиваются – видно контуженный. Идет и плачет, ему кричать от боли хочется. Вот, сосед Иванов тихим голосом приглашает: «Паренек, ты присел бы рядышком?» Но парню не до этого, жалуется: «Рука разболелась, у меня или черви