Богема. Дафна Дюморье
покачал головой, но продолжал дрожать, и зубы у него стучали.
– Волнение, вот что это такое, – сказала Труда. – Большинство детей твоего возраста давно спят. Что за глупость постоянно таскать вас в театр. Но недалек тот день, когда они об этом пожалеют. Селия, поторопись; если ты собираешься сидеть там и дальше, то просидишь всю ночь. Неужели ты еще не кончила? Иду, мадам, иду… – И, в раздражении щелкнув языком и бросив фланелевую тряпку в таз, оставила Найэла стоять с намыленной шеей, по которой стекали тонкие струйки воды.
– Мы уезжаем, Труда, – сказала Мама. – Если вы привезете детей после антракта, времени хватит.
Натягивая длинные черные перчатки, она, холодная и бесстрастная, на мгновение задержалась в дверях. Ее темные блестящие волосы были, как всегда, разделены на прямой пробор и собраны в узел, спускающийся на шею. По случаю банкета на ней были жемчужное колье и жемчужные серьги.
– Какое красивое платье, – сказала Мария. – Оно новое, правда?
И, забыв о своем недовольстве, подбежала потрогать Мамино платье; Мама улыбнулась и распахнула плащ, чтобы показать складки.
– Да, новое, – сказала она и повернулась. Складки платья взвихрились под черным бархатным плащом, и на нас повеяло ароматом духов.
– Дай мне тебя поцеловать, – попросила Мария. – Дай мне тебя поцеловать и представить, что ты королева.
Мама наклонилась, но лишь на секунду, так что Марии досталась всего-навсего складка бархата.
– Что с Найэлом? – спросила Мама. – Почему он такой бледный?
– По-моему, его тошнит, – сказала Мария. – С ним всегда так перед банкетом.
– Если он нездоров, ему не следует ехать в театр, – сказала Мама и взглянула на Найэла, затем, услышав, что Папа зовет ее из коридора, запахнула плащ, повернулась и вышла из комнаты, оставив нам свой ласкающий аромат.
Мы слышали звуки их отбытия – громкие голоса и шепот взрослых, так не похожие на нашу болтовню и смех. Мама что-то объясняла Папе, Папа говорил с шофером, Андре бежал через холл с Папиным пальто, которое Папа забыл у себя; они садились в машину, и нам было слышно, как завелся мотор и хлопнула дверца.
– Они уехали, – сказала Мария, и ее возбуждение ни с того ни с сего угасло. Она вдруг почувствовала себя одинокой, ей стало грустно, поэтому она подошла к тазу, перед которым по-прежнему стоял дрожащий Найэл, и стала дергать его за волосы.
– Ну-ну, вы, двое, не смейте, – рассердилась Труда. Она вернулась в комнату и, склонившись над Найэлом, внимательно осмотрела его уши. Найэл согнулся пополам; у него был довольно жалкий вид, чего он не выносил и поэтому был рад, что Папа, такой величественный в вечернем костюме, с гвоздикой в петлице, не пришел проститься вместе с Мамой.
– А теперь все трое успокойтесь и ведите себя смирно, пока я одеваюсь, – сказала Труда, пошла к стоявшему в коридоре шкафу, где она держала свою одежду, и достала черное, пахнувшее затхлостью платье, единственное, в которое она переодевалась.
В комнатах