Я ничего не должна тебе, мама, или Две капли голубой крови. Автобиографическая проза. Елена Королевская
это раздражало маму, когда она садилась смотреть вечерние фильмы. Фильмы показывали каждый день после вечерних новостей в полдесятого, а мы с сестрой частенько пробирались из нашей комнаты в коридор и через приоткрытую дверь старались незаметно эти фильмы подглядывать. И вдруг я начинала рыдать, понятно, что просмотр фильма был испорчен, мама ругалась.
В общем, я всех жалела и страдала от любой несправедливости, насилия и крика по отношению к окружающим. При этом, как ни странно, я не была тихоней или неженкой. Я была активным и озорным ребенком, таким Робин Гудом в юбке, защитницей «обиженных и оскорбленных». Я любила активные или геройские игры, такие как казаки-разбойники, прятки, вышибалы, три мушкетера… И в этих играх я всегда была предводителем, я проживала и переживала эти игры, я спасала, руководила отрядами победителей, верховодя исключительно мальчишками. Поэтому домой я приходила грязная, даже в самый сухой день. Бабушки у подъезда всплескивали руками и сокрушались:
– Господи, где грязь-то нашла? Ну как мальчишка!
– А я и хочу быть мальчишкой! – огрызалась я.
Я всегда заступалась за младших или детей, чем-то в моем понимании обделенных.
Этим моим качеством, как я сейчас уже понимаю, активно пользовались мои друзья-приятели, выдвигая меня делегатом на решение различных проблем, как с учителями, так и со сверстниками. Стоило им только рассказать, как незаслуженно их обидели, и я рвалась на защиту. Ко мне подходили и просили пойти поговорить с учителем о несправедливой оценке или записи в дневнике, и я шла, и работала рупором гласности. Ведь моя мама именно такая, думала я, гордая, смелая, непокорная.
Продолжалось это уже и в подростковом возрасте. Например, когда в двенадцать лет меня положили в больницу, там уже находился глухонемой мальчик, и никто не хотел с ним дружить. Я помню, как грубо к нему обращались и дети, и медперсонал. Ему нужно было идти на какую-то процедуру, а он пугался и прятался под стол или в шкаф. Под столом, стоящим на карачках и мычащим, я его и увидела впервые. Я влезла к нему, села так же, как и он, и взяла его за руку. Мы мычали вместе, и постепенно он успокоился, и пошел со мной, куда было нужно. С того случая, пока я была в больнице, все проблемы с ним решались через меня. Мне странным образом казалось, что я его понимаю. Я читала ему книжки и рассказывала сказки.
Отдельной болью для меня было услышать какие-то негативные слова в адрес мамы. Кроме нее у нас никого не было. И переживала я безумно. В этой же больнице я услышала, как про маму сказали что-то нелицеприятное о том, что она меня сдала в больницу, а сама почти не приходит, и я ревела часа четыре, так что успокаивать меня пришлось всем отделением с привлечением врачей. Я не понимала почему, но я слышала подобные высказывания о маме довольно часто. Она не нравилась врачам, учителям, родителям одноклассников… Я не понимала чем и за что, и страдала за маму.
Еще одной моей особенностью было то, что я любила