Тошнота.Ру. Сборник непрошеных драм с комментариями С. Ф.. Борис Полухин
портрет, я обязательно тисну о нем комментарий в своей колонке. (Направляется к следующей стене.) Ба! ты даже смахнул со стены свою знаменитую Луну наизнанку. (Удивленно.) И когда ты успел столько намалевать – ты что заточил модель у себя в мастерской? (Задерживается у небольшого листка, прикрепленного к стене.) Да ты и все холсты на нее извел. Уже пишешь на каких-то листках из детского альбома для рисования.
ТАВРУЕВ (насмешливо). Как тебе, Василий, ромашка на этом альбомном листке? Чтобы ты тиснул о ней в своей колонке? (Гасит окурок в пепельнице.)
ВАСИЛИЙ. Что бы? (Его аккуратный лоб искажается морщинками.) Этот цветок – это отражение надрыва, излома чувств живописца. Надломанные же фиолетовые лепестки ромашки вызывают у зрителя ощущение – не надейся, что красота спасет мир. А на его невольный вопрос – тогда что? Ответ художника прост: ищите, и не обрящете… Такая ухмылка характерна для картин неоэкспрессиониста Тавруева.
ТАВРУЕВ (со смехом). Увы, Василий, ты ткнул пальцем в небо. Этот цветок не мой, а пациента Кащенки. Его ромашка – это ядовитая насмешка над неоэкспрессионистами. (Встает.) Я месяцами изводился, чтобы мой цветок имел такие же больные изломы и цветосочетания. Я учился отключаться перед мольбертом от контроля сознания. Проглотил для этого кучу восточных систем, алкоголя, перекурил немало травки. (Подходит к листку.) А здесь не мучились и пяти минут. Так оставим идиотово – идиоту.
АНАТОЛИЙ. Как у тебя, Кирилл, все просто. Увидел какой-то дурацкий листок с картинкой – без колебаний скинул с мольберта все чему отдал не один год. И поставил чистый холст. (Нервно меряет своими длинными ногами мастерскую.) Я вот не могу ни на что решиться. Ничего не могу довести до конца. Сегодня утром проснулся, а к мольберту ноги не идут. Чувствую, что там меня опять ждет крушение… И точно подошел, глянул на холст – краски потекли, замысел разрушился. (Снова останавливается у мольберта, к которому подошел Василий. Ему из-за спины.) Да, и я хотел бы такую интеллектуалку в очках… И я заточил бы эту Елену Прекрасную в своей мастерской. У художников, Василий, клептомания на красивые натуры. Зазеваешься, пока продерешь глаза с похмелья… А твоя модель уже сидит на волосатых коленях какого-нибудь концептуалиста. (Невесело смеется.)
ТАВРУЕВ. Тебе, Анатолий, мерещиться не та Елена – ущипни себя за бороду.
АНАТОЛИЙ. Не та? (В недоумении вновь поворачивается к холсту.)
ТАВРУЕВ (резко). Анатолий, мне сейчас не до говорильни. Я жду модель. Она вот-вот придет. (Демонстративно смотрит на часы на руке.) Мне нужно собраться. Я настроен работать. Придется вам сейчас покинуть мою мастерскую. (Друзья недоуменно переглядываются, но уходят.)
ВАСИЛИЙ. Пойдем, Анатолий. Пока хозяин мастерской нас пинками не погнал.
Тавруев один, подходит к мольберту.
ТАВРУЕВ. …хохочешь, Кадетова? Щелкнула меня по носу! Поделом. Выставился с тонкой иронией на поклонницу Рафаэля. И когда? Когда восприятие зрителя оборвалось на оправе очков. А высшим