Путь в никуда. Владимир Гайсинский
и не может забыть и надеется на их скорою встречу. Потом она писала о занятиях музыкой и спортивных достижениях, о новом тренере, к которому никак не может привыкнуть, об их общих друзьях и знакомых, о родителях, но ни разу, ни в одном письме она не написала о Жеке, о том, что видела, как он следил за нею, как не решался подойти и объясниться. Да и Сашка ни в одном из своих писем ни разу не упомянул о Жеке, хотя горько переживал обиду на трусость и предательство бывшего друга. Друга? А был ли он другом? Много раз Сашка задавался этим вопросом: вот Мокей другом, конечно, не был, но было в нем все открыто, не любил, так не любил, и открыто об этом говорил, а если удавалось его в чем-то переубедить, то он был верен этому до конца. А Жека вроде с тобой и согласен с первой минуты, но согласие какое-то скользкое, того и гляди, вырвется и уползет, затаится и в самый неподходящий момент станет громадным отрицанием того, что минуту назад воспринималось им как восторженное согласие, и при этом искренность так и светится во взгляде, и слова такие правильные, такие простые, доходчивые, в правоту которых хочется верить. Вот Дина, она сразу раскусила двуличность Жеки и поняла, какая опасность исходит от него. Она еще тогда, когда они встречались втроем, как-то заметила, чтобы он не очень откровенничал со своим другом, и на его удивленный вопрос почему, сквозь зубы прошептала: «Не нравится он мне». Сашка тогда даже возмутился, защищая друга, а Дина ласково улыбнулась и сказала: «Ну, может, я не права, а только кажется мне, что твой друг двуличен и не всегда искренен с тобой, но, может, я ошибаюсь». Нет, милая, ты не ошиблась, ты была гораздо ближе к истине, чем я.
Глава 6
«Сейчас бы водки стакан, холодно до жути», – думал Мокей. Вообще, тут, в пустыне, ни черта не понять: днем жара под тридцать, а ночами холодрыга – зубами стучишь. Вот тебе и гульнул, вот и отпраздновал свободу – вместо армейской казармы, оказался на тюремных нарах. Порядки здесь покруче, чем в армии, да и бьют посильнее, а ежели что не по понятию, то и убьют или «опустят», что совсем гибло: одно дело, если сидел как мужик, и совсем другое, если опетушили. У Мокея это первая отсидка, и главное было остаться мужиком. Крепость его кулаков проверяли неоднократно, били тоже нещадно, водили к куму (зам по надзору в колонии) на свидание, тот уговаривал сдать тех, кто бил, и вообще сообщать кое-какие сведения о своих строптивых товарищах, но Мокей не сломался и сумел доказать, что он мужик и не опустится до парши. Пахан так прямо и сказал: «Щенок цепкий, со временем волкодавом станет», – и с тех пор Мокей стал как все, не нарывался, мнение свое не высказывал, ждал, что скажут люди поумнее да поавторитетнее, и четко выполнял распоряжения тех, кто был наделен такими полномочиями паханом. Пахана Мокей узнал тогда, когда в колонии решили порешить одну гниду, который бегал к куму на доклад. Чего-то у них, у авторитетов местных, не заладилось, и оперативники готовились взять всех на мокрухе, а Мокей упредил и сообщил все надежным людям, гниду порешили, но опера ничего не нашли