Евангелие от Фомы. Иван Наживин
и пестрые, как восточная сказка, ковры, и прелестные рабыни в прозрачных одеждах, и золото, и драгоценные камни, и стеклянные сосуды, которые в те времена были очень редки и ценились почти как золотые. Тут наслаждались все чувства сразу: зрение – теплой игрой красок и линий, сиянием огней, красотой женщин, обоняние – курениями и цветами, слух – музыкой, то нежной, то бурно-страстной, вкус – утонченной пищей и старыми, огневыми винами, осязание – нежностью тканей и мягкими ложами. Но всего прелестнее, всего очаровательнее была для Вителлия Саломея, которая возлежала рядом с ним и, прелестно картавя, болтала о далеком и милом Риме. Вителлий все более и более убеждался в том, что не поддержать Ирода было бы со стороны Рима непростительной ошибкой, и был доволен тем, что это значительное и для родины столь полезное дело выпало на его долю. И, когда осушил он чашу за здоровье колдуньи Саломеи, – ее близость, а в особенности это ее очаровательное картавление будоражили его до дна – красавица с улыбкой на своих змеиных, ярко-красных устах понюхала – точно поцеловала – только что распустившуюся черно-красную, бархатную розу и протянула ее ему…
Пир шумел… После первых же чаш языки развязались. Громче и страстнее рыдала невидимая музыка в огневых песнях своих, и Хуза, пометив едва уловимое движение левой брови Ирода, сделал неуловимый знак к дверям. Широко распахнулись огромные дубовые двери, и из синей звездной тьмы в зал вдруг полился, извиваясь полуобнаженными телами, светлый поток танцовщиц с пьяными улыбками на молодых, прекрасных лицах. И гирлянды их оплели шумные, пьяные столы, и танец их нарастал в страсти, в дерзании, зажигая все более и более уже затуманенные хмелем сердца пирующих. Самый воздух, жаркий и пряный, несмотря на раскрытые в ночь двери и окна, был, казалось, насыщен каким-то жарким безумием, которое палило души людей и заставляло их томительно ждать еще чего-то более жаркого, еще более безумного, уже окончательного… Захватывало даже Ирода, который видел и испытал в Риме и во всяких портовых городах, по которым он скитался, все самое пряное, все самое запретное…
– Ну, Саломея… – уже не совсем уверенным голосом проговорил он. – Может быть, теперь и ты покажешь дорогому гостю нашему свою пляску?..
Саломея лениво и гибко, как змея, потянулась.
– Ой, как не хочется!.. – очаровательно прокартавила она и засмеялась.
– Но, принцесса… – умоляюще протянул совершенно пьяный ею Вителлий.
Она обожгла его черной молнией своего бездонного взгляда и встала.
– Ну, хорошо… – сказала она. – Только для тебя…
Взгляды всего зала – и придворных, и рабов – были прикованы к ней: все если не видели, то слышали о плясках Саломеи. И она подняла свои бездонные глаза к невидимой музыке. Сразу оборвалась пляска, танцовщицы очистили середину блистающего огнем покоя и, сияя глазами и красотой почти обнаженных и жарких тел своих, стали широким, светлым хороводным венком. Саломея, потупившись, лениво, точно