Непреодолимое черничное искушение. Мэри Симсес
мне! – живот у меня свело от страха.
Она произнесла мое имя очень тихим, еле слышным шепотом.
– Я здесь! – ответила я. – Я здесь, бабушка!
Кожа у нее была холодная, я чувствовала под тонкой высохшей кожей каждую косточку ее руки. – Я сейчас позвоню в больницу!
– Эллен… – снова шепнула она.
Лицо у нее было белое-белое, глаза по-прежнему закрыты.
– Не разговаривай, – скомандовала я. – С тобой все будет хорошо!
Не знаю, кого я пыталась убедить в этом больше, ее или себя.
Схватив телефон, я набрала «911». Это было не так просто, потому что пальцы совершенно не слушались, они были мягкими и скользкими, как желе. Мне пришлось дважды повторить адрес, хотя он был совсем простой – Хилл-Понд-Лейн, но я говорила слишком быстро и неразборчиво. Потом я помчалась в кухню и крикнула Люси, домработнице бабушки, чтобы она срочно нашла мою мать в яхт-клубе «Доверсайд», а затем бежала встречать машину «скорой помощи».
Сама я вернулась к бабушке. Теперь глаза у нее были приоткрыты, но она по-прежнему не двигалась. Она посмотрела на меня, а потом схватила за запястье с такой неожиданной силой, что я удивилась, и притянула меня к себе. Мое ухо касалось ее щеки, я чувствовала слабый аромат лавандовой воды, которой она всегда пользовалась.
– Прошу тебя, – скорее прошелестела, чем сказала она. – Письмо… я написала письмо. Оно в спальне, – она сжала мою руку еще крепче. – Ты… передай ему… Эллен.
– Бабушка, я…
– Передай ему письмо. Просто… обещай.
– Конечно, – ответила я. – Обещаю. Я все сделаю, чтобы ты…
Пальцы ее разжались, с губ слетел последний вздох.
И ее не стало.
В ту ночь я искала письмо: начала с ночного столика, стоявшего рядом с кроватью бабушки. В ящиках я нашла три ручки и пачку бумажных листов – чистых, две пары очков, упаковку леденцов и экземпляр «Ста лет одиночества» Маркеса.
Потом я осмотрела ее антикварный письменный стол вишневого дерева, привезенный из Парижа. Там нашелся выпуск местной газеты «Пайн-Пойнт Ревью» за среду – он лежал на столешнице. Открыв ящик, я обнаружила записную книжку и пролистала страницы, испытывая одновременно щемящую тоску и удовольствие от того, что видела знакомый ровный бабушкин почерк. Писем там никаких не было.
Из одежного шкафа на меня пахнуло лавандой. На вешалках рядом висели костюмы от «Шанель» и вещи, купленные на распродажах в универмаге. На полках были аккуратно сложены кофточки и джемпера самых разных цветов – от персикового до клюквенного. Я провела рукой по розовому свитеру – кашемир был мягчайшим, словно облако.
На верхней полке встроенного шкафа стояли фотографии в серебряных рамочках. На одной из них был мой дед, запечатленный в годы учебы на медицинском факультете Чикагского университета: он обнимает бабушку за талию, они стоят на фоне массивного каменного здания в готическом стиле. Она, высоко задрав подбородок, смотрит прямо в камеру, на длинной шее – нитка жемчуга. Дед смотрит на нее с широкой улыбкой во