Канарский вариант. Андрей Молчанов
затырканная Мопсом как морально, так и материально, встретила меня молчаливым кивком; ребенок, жуя жвачку, даже не обернулся на гостя, поглощенный мультфильмом, и я, распаковывая свои немногочисленные пожитки, подумывал, куда бы направить стопы, дабы скоротать вечер вне скуки этого дома, тем более Мопс наверняка сорвется до полуночи по своим местным коммерческим делишкам.
– Свой диван ты знаешь, белье Аня тебе даст, жратва и пиво в холодильнике, – сказал мне Мопс, тыкая пальцем в кнопки телефона. – Але, Гриша? Ты еще в офисе? Как на новом месте? Ты не очень бизи?[1] Так я заеду, там митеры[2] у вас есть? – Он выразительно посмотрел на меня, и, уяснив смысл такового взгляда, я вытащил из сумки увесистые цилиндрики российских «двадцаток», которые едва не забыл прихватить сюда, вспомнив о них лишь в последний момент и не без ужаса представив себе сцену, которую бы устроил мне Мопс, не выполни я его завет.
Мопс между тем сделал еще пару звонков, блеснув в диалогах с собеседниками неологизмами русскоязычных эмигрантов, и вскоре отбыл в город, а я, сообщив на пейджер местному уполномоченному Тофика свой номер телефона и не дождавшись в течение получаса ответа, побрел пешочком в сторону близлежащего Брайтон-Бич, где в питейном заведении «Гамбринус», усевшись с кружкой бочкового пльзеньского пива у окна, предался смакованию мелких крабов в чесночном, с зеленью соусе, глядя на чистую сухую улицу и вспоминая замызганную зимнюю Москву.
Что ни говори, а грязи в Нью-Йорке нет. Мусора – в изобилии, но асфальт и бетонные плиты тротуаров всегда будто бы вымыты.
Я глотал холодное свежее пиво, думая, что обитателям этой страны все-таки есть в чем позавидовать.
Нигде в мире не найти такого обилия и разнообразия вкуснющей жратвы, доступной без исключения каждому. То же можно сказать о миллионах хороших и одновременно сравнительно дешевых машин. Да и вообще многому удручаешься, возвращаясь в родные пенаты и вспоминая государство за океаном, с его круглосуточным сервисом любого рода, развитой социальной защитой, жизнью согласно закону, а не постановлениям, должным образом оплачиваемому труду. Но главная и несомненная прелесть Нью-Йорка – воздух! Морской, родниковый, не отягощенный мерзостью промышленных выхлопов…
И часто, просыпаясь здесь ночью, я с наслаждением ощущал льющуюся в легкие кристальную зимнюю прохладу из проема сдвинутой книзу фрамуги.
Но все же… Все же Америка была мне чужда. Я ощущал здесь разрыв каких-то энергетических связей с той землей, на которой родился и хлебнул столько лиха. И меня – идиота, возможно, – неуемно тянуло обратно, и противиться такому желанию я не мог, ибо на уровне тех самых мистических тонких материй сознавал, что мой берег и почва там – за океанскими и земными просторами, и, останься я здесь, зачахну как береза в тропиках или кактус в тайге. А может, выживу, пущу, истощая силы своего существа, корешки, но ведь буду уже не тот.
Смутирую, точно.
Утром следующего дня, когда мы с Мопсом попивали кофеек с
Занят (
Счетчики парковочного времени (