Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество. Игорь Евгеньевич Кокарев
большого стола, немного грузноватый с годами. Чуть прикрыв глаза, он то ли дремлет, то ли слушает. Или сочиняет?
Двадцатитрехлетнего Александра Градского привел к ТНХ пробивной Андрон Кончаловский. Он тогда снимал «Романс о влюбленных», был буквально влюблен в ошеломительный талант юного Градского, покрывшего всю остальную музыку в его новаторском фильме, как бык овцу. Андрон горел желанием поделиться своим открытием с самым главным человеком в советской музыке. Речь шла о композиторском факультете консерватории.
Андрон нахваливал Сашу, которого считал своим открытием, Саша держался напористо и независимо. Он уже прославился своими «Скоморохами», учился вокалу в Институте Гнесина и теперь ему хотелось еще и в класс композиции, причем минуя сложности со всякими экзаменами, к которым он относился и тогда и потом наплевательски. ТНХ сразу почувствовал неординарность гостя, и хотя его музыкальный стиль был чужд традиционному мелодизму самого мэтра, он об этом помалкивал.
Удивительно, но Градский действительно скоро оказался в классе самого ТНХ. И потом вспоминал это время с благодарностью. Однако его неуемная энергия, масса проектов, осуществляемых одновременно, оказались несовместимыми с академизмом композиторских занятий. И хотя ТНХ высоко отзывался о его способностях, он вылетел из консерватории так же стремительно, как в нее влетел.
Андрон меня тогда и не заметил за тем столом, а с Сашей мы перешли на «ты» и не раз пересекались по жизни. Попасть на его концерты было уже тогда не просто, но достаточно было звонка… Позже, уже в перестроечные годы, совершенно неожиданно столкнутся наши интересы на одном и том же объекте – кинотеатре «Буревестник». Градский будет тогда в зените славы, и всемогущий Лужков, не глядя, подмахнет ему бумагу, которой «Буревестник» передавался ему под музыкальный центр, забыв или не заметив, что уже больше года к тому времени в старом кинотеатре велся ремонт силами АСКа (Американо-Советской Киноинициативы). До суда дело не дошло. Здание так и осталось за Градским.
Про Марию Калас нельзя говорить прозой. Эта великая певица была еще и уникальной женщиной, женой греческого миллиардера Онассиса. Мы сидели рядом за тем же обеденным столом, она почти не пила, смеялась шуткам ТНХ, я помогал с переводом, не сводя с нее восторженных глаз. Так было и в консерватории на концерте юного Вадима Репина. Ухо мое было повернуто к сцене, а глаза на нее, только на нее. И ведь не красавица, не Софи Лорен…
Она выделялась на фоне обступивших ее мелковатых любителей музыки. У нее получалось естественно не млеть от восхищенных взглядов. Просто отвечать каждому, кто сумел дотянуться. Но вот зазвучали струны, и все изменилось. Большие темные очки скрыли ее глаза, она ушла в музыку и окаменела. Да, не даром со слезами будет говорить мне о ней обожавший ее голос мой будущий друг и редактор моей первой большой книги Влад Костин.
Когда в Москву приехал непревзойденный