Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев
ли пулей, то ли взрывной волною гнездо. Птенец, не робея, сидел под нависающей громадой всадника и зыркал по сторонам глазенками с искрой солнца внутри. Не раздумывая, клюнул красную каплю, одну из многих, забрызгавших здесь траву. Раскрыл клюв, клюнул еще раз, пытаясь распробовать вкус.
Номах вытащил покрытую зазубринами шашку, поднес острие к птенцу. Тот, будто только того и ждал, вскочил на лезвие, вцепился в стальную кромку тонкими, как травинки, пальцами. Батька поднял его, улыбнулся и, словно сбросив вдруг половину прожитых лет, сам стал похож на того парнишку, что лежал перед ним в истоптанной, избитой траве. Солнце отразилось в шашке, разгорелось в глазах птахи. Соловей подобрался, выпятил грудь. Шевельнул крыльями, открыл красный от крови клюв.
– Ай ты хороший! – восхищенно произнес Нестор, разглядывая его. – Слов нет! Каких же ты, красивый такой, песен нам напоешь, когда вырастешь? Таких, поди, что склоны логов стонать будут? А? Таких, что бабы в коленках прослабнут и любить будут злобно, будто волчицы? И дети, что под твои песни зачнутся, не иначе как сразу с лезвием в кулаке рождаться будут. Так, что ли, соловейко?
Тот сидел на самом конце шашки и гордо обозревал поле боя, словно во всем, что он видел перед собой, была и его заслуга.
– Ах, хорош! – любовался батька.
Соловьенок всплеснул крыльями и замер, раскинувшись, будто крохотный, гордый бог войны.
Номах подсадил его на ветку дуба. Подцепил шашкой, пристроил рядом в развилке сбитое гнездо.
– Вот и дом твой на месте, – сказал Нестор, убирая шашку в ножны.
Лезвие, все в бурых разводах и с присохшими комочками, шло неохотно.
– Надо было сразу о траву отереть, – сказал себе.
Развернул коня, дал шпор.
– Щусь, Каретников! Видел кто Каретникова? – крикнул.
И понесся к переполненным санитарным повозкам.
Бинты раненых белели, словно свежевыпавший снег.
Пустельга
Парит пустельга над степью. Высматривает добычу. Раскинуты светлые в крупных черных крапинах крылья, трепещут перья, омываемые потоком воздуха.
– И-и! – кричит она, обозревая землю будто свою собственность.
Горит над пустельгой весеннее солнце. Играет на оперении хищника, просвечивает полупрозрачный изогнутый клюв.
Острый глаз пустельги видит под собой черную дорогу, пересекающую степь, топкие кочковатые полосы грязи, широко раскинувшиеся по обеим сторонам дороги.
Все тихо. Ничто не шевельнется. Только трепещут перья пустельги, прошиваемые ветром.
– И-и! – снова кричит пустельга.
Из-за горизонта появляется конная колонна. Медленно, словно попавшая в колею змея, движется по дороге. Чавкают по грязи копыта коней, сухо звякают удила.
Ветер размывает струйки табачного дыма. Круглые фуражки делают всадников похожими на грибы с непропорционально маленькими шляпками.
– И-и! – пронзительно кричит пустельга, то ли досадуя, что добыча слишком велика, то ли предупреждая о чем-то.
Колонна утомлена. Это видно и по шагу коней,