Жизнь спустя. Юлия Добровольская
я его не видела – до похорон.
Раз в год, в новогоднюю ночь, звонила. У меня было ощущение, что он этого звонка двенадцать месяцев ждал. Жил один, больше не женился. Обменивались несколькими словами и прощались до будущего Нового Года, а сердце разрывалось от застарелой боли.
Так с грехом на душе я и прожила жизнь, и нет мне прощенья.
13. За отсутствием состава преступления
Спасибо Хрущёву, наступил и этот день, 21 сентября 1955 года, когда меня вызвали в прокуратуру, чтобы сообщить, что моё дело пересмотрено и приговор ОСО, Особого Совещания, «за отсутствием состава преступления» отменён. Дотелепкался-таки голубой ЗИМ! Не прошло и одиннадцати лет…
Прокурор произнёс прочувствованную речь – видимо, многократно обкатанную: нас ведь было много. Справки о реабилитации выдавали не только выжившим, но и посмертно – родственникам. Само собой следовало и восстановление в партии. Кое-кто меня укорял: как можно туда возвращаться! Но меня заело: взяли партбилет – пусть положат на место! А там будет видно. Да и совковость моя была ещё не вся изжита.
Лёва Разгон, наш мудрый-мудрый ребе, после семнадцати лет тюрем и лагерей тоже согласился, чтобы его восстановили.
Последовало приглашение преподавать в МГИМО МИД СССР, Московском государственном институте международных отношений при министерстве иностранных дел СССР, готовившем дипломатов и журналистов-международников. В стенах этого престижного института я провела девять лет – годы «оттепели». Учились в нём тогда только лица мужского пола; девушек стали принимать лишь когда у Молотова подросла дочь Светлана, та самая, что при вступлении в партию на вопрос комиссии, кто её родители, ответила: «Отец – Вячеслав Михайлович Молотов, министр иностранных дел, а матери у меня нет». (Жену Молотова, Жемчужину, ведавшую парфюмерной промышленностью, Сталин на всякий случай посадил за решётку.)
Кафедрой романских языков заведовал Семён Александрович Гонионский; потом он стал деканом, а когда мы поженились, перешёл в Институт этнографии Академии наук. Преподаватели были отменные, как на подбор. Студенты разные; чтобы поступить в МГИМО, надо было отвечать многим анкетным требованиям. Какой-то малый процент отводился выходцам из рабочего класса и крестьянства, а также – представителям соцстран.
Принадлежавший к первой классовой категории мой студент Елизов пригласил меня в гости в общежитие и, выставляя угощение, на полном серьёзе спросил:
– Вы какао уважаете?
Однако экзамен по итальянской литературе захотел сдавать по-итальянски. Я читала этот курс на языке, – так было заведено, – но экзамен можно было сдавать и по-русски.
Иностранцев было немного: немец из ГДР Грунд, венгр Дьердь Рети – впоследствии переводчик книги Марчелло Вентури «Улица Горького 8, квартира 106» на венгерский язык (под зазывным названием «Юлия – живая легенда»), и два китайца, обожавших неаполитанские песни. На ежегодных курсовых вечерах самодеятельности (на изучаемом языке) они исполняли дуэтом «О соре мио» (O sole mio) и «Катали»