Легенда о Людовике. Юлия Остапенко
когда он, растерянный и едва понимавший, что происходит, короновался в Реймсе, даже в Монлери, когда его несла на руках безумствующая толпа, – даже тогда Бланка не видела его в таком состоянии. Забыв про то, что он король, а она королева, Бланка бросилась к сыну и схватила его руки в свои. Пальцы его были холодны как лёд – даром что он пришёл к ней после физических упражнений и теперь стоял у жарко полыхающего камина.
– Луи, послушайте меня, – быстро заговорила Бланка, настойчиво заглядывая в его опустошённое лицо. – Я не сделала ничего, за что должна была бы стыдиться вас или Бога. Аббатиса Кеньелской обители кармелиток сделала в минувшем году то же самое, когда лживые языки обвинили её во грехе. И святая великомученица Юстиния…
– Но вы королева! – в отчаянии воскликнул Луи. – Вы моя мать и королева Франции! И вы пришли пред очи пэров раздетой, раздетой, матушка! Кеньелская аббатиса и святая Юстиния были лица духовные, земной позор ничто был для их чистой души. Но вы не аббатиса и не великомученица, матушка, вы королева, и если к чистой душе вашей не пристанет позор, то что будет с бренной короной, которую вы носите?
Бланка отступила, в изумлении глядя на него. То, что он говорил ей сейчас с таким горем и таким невыносимым упрёком, ни на миг не приходило ей в голову. Он не был прав совершенно – ведь коль скоро Бланку Кастильскую обвинили так, как любую другую женщину, то и оправдаться она могла и должна была так, словно была обычной женщиной, и лишь так отвела бы от себя всяческое подозрение. Но Людовик воспринял это иначе. И она не знала, чем теперь ему ответить.
– Если бы я не сделала это, Луи, то завтра бы епископ Бове прислал ко мне лекаря, чтоб убедиться, что я не в тяжести. Вы бы это предпочли?
– Возможно. Не знаю. О нет, я не предпочёл бы это, матушка, нет, ничто на свете не стоит такого позора для вас, но… тогда, поступи он так, вы стали бы мученицей, понимаете вы это? Стали бы невинною жертвой наветчиков, а жертва перед Богом чиста, чище всех, матушка, чище даже, чем невиновный.
Он говорил горячо и истово, и так искренне, как говорил всегда, и не только с нею одной. И эта его искренность, эта твёрдая убежденность в том, что она поступила дурно, заставила Бланку Кастильскую залиться краской. Она вдруг увидела себя – не гордую королеву, избегнувшую унизительного суда, не победительницу, но глупую старую женщину, вставшую перед дюжиной мужчин в одной нижней сорочке затем лишь, чтоб перестали шушукаться у неё за спиной. А потом увидела – снова себя, вдову без вдовьего платья, вдову в шелках и с сеткой на надушенных волосах, залившуюся румянцем до самой шеи, стоящую пред своим сыном, устами которого ей, быть может, вещал Господь. Она вспомнила, как стояла в галерее, любуясь им и гордясь – честолюбиво гордясь, мечтая, какой вырастет из него король, как поведёт он войска, направленные её крепкой и твёрдой рукой, которую теперь уже ничто не могло отвратить. Гордыня, гордыня и тщеславие говорили в ней в тот миг, и ранее, и всегда. Она пошла на позор, не возжелав суда – но суд состоялся всё равно. Не мятежные пэры, но её собственный любимый сын стал судить её, и перед