Охотники. Пророчества Разрушения. Ник Перумов
с любопытством заглядывал в пустые глазницы окон; мелкая зелень поднялась вдоль наличников, а в торцы брёвен уже вцепился алчный серый мох. Он приходит последним за добычей и после себя не оставляет даже гнилушек. Дому стоять ещё от силы два, самое большее – три лета.
А потом всё.
Но пока ещё дом держался, ещё противился напору леса, упрямо вцепляясь в землю нижними венцами. Он ждал и надеялся, что хозяева всё-таки вернутся.
И тогда ненасытному серому мху-древоеду несдобровать.
От калитки к приотворённой двери вёл едва заметный след из примятых трав. Вот сломанный стебель болиголова; широкий венчик его валяется в стороне, словно сбитый чьим-то ударом. Вот небрежный каблук пришельца выкрошил коричневую щепу из подгнившей ступени; а вот, уже явно забавы ради, с размаху пнул покосившуюся створку двери, так, что остался чёткий след.
Сапог. Вернее, сапожок, нога небольшая, явно женская или мальчишеская.
А потом незваный гость исчез во тьме пустого дома.
Растворился в вечном сумраке, сгинул то ли в подполе, то ли в запечье. И вновь настала тишина. Мягкая, обволакивающая, убаюкивающая, тишина убежища, надёжного, верного, никогда не подводившего…
За тишиной приходил сон, когда восстанавливаются потраченные силы, утихает на время зверский голод и можно прийти в себя, подумать, решить, что делать дальше.
Однако на сей раз всё пошло по-иному.
Две пары ног осторожно прошагали от калитки к дому. Одни остались у входа, другие неспешно двинулись кругом. Царил яркий день, солнце стояло в зените, тени сжались испуганными комочками.
Крикнула над покинутым двором печальная птичка-невеличка, перелётная черногрудка. Крикнула и раз, и другой, и третий.
Те ноги, что застыли у переднего крыльца, медленно-медленно стали подниматься. Задержались на миг: словно обладатель их смотрел на оставленный малым сапожком след. Шагнули через высокий порог, оказались в тёмных и прохладных сенях.
В сенях первая пара ног оставалась долго. Что-то творилось, расставлялось, натягивалось, напружинивалось, нацеливалось. Шагать приходилось мягко-мягко, по-кошачьи, постоянно замирая и прислушиваясь.
А руки, закончив устанавливать, напрягать и взводить, достали небольшие песочные часы, заполненные светящимся песком; глаза взглянули на последние песчинки, проскальзывающие сквозь перетяжку, и чуть прищурились.
Всё было правильно, и всё было готово.
Оттуда, с задов дома, вдруг раздался треск и грохот, словно дикий медведь-шатун в ярости принялся отдирать когтями намертво прибитые поперёк амбарных ворот жердины. Кр-р-рак! – жалобно поддалась одна из них, и в тот же миг глубины дома ожили.
Там что-то вскинулось, взворохнулось, завертелось. Как? Что? Почему? Откуда? Это неправильно, тут никого не должно было быть!
Но первый испуг пропал почти мгновенно, поглощённый злобой и голодом. Нет, не просто злобой, злорадством. Запах, запах человека – там, за амбаром. Кто бы ни притащился сюда – случайный ли лесоруб, заплутавший бортник или даже купчик, сбившийся