Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия. Александр Образцов

      Из желтых подвалов, из тесных для сердца углов

      На Аничков мост, чуть закат, чуть прохлада и свежесть,

      Каким половодьем несет столько разных голов?

      Из коих могли бы чугунные быть и пореже.

      Как редко видны здесь счастливые, ясные лбы.

      Какая потребность в открытых и умных улыбках!

      Вот женщина в черном, несущая для похвальбы

      Тяжелую грудь, как младенцев раскормленных в зыбках.

      Вот старый торгаш, вот бакинец, базарный божок,

      Вот три моряка, не продравших с похмелья буркалы,

      Вот парочка снобов, дудящих в презренья рожок,

      Вот загнанный папа, вот дочка с лицом обветшалым.

      И там интуристы. Их наглые лица горды.

      На них засмотрелись две девки, на вид – покупновы.

      Вот физико-химик, стригущий из-под бороды.

      Вот Гоголь. Смотри, как плодятся твои Пироговы!

      Печет в груди. И если это жизнь,

      Влюбленность, ревность, где же окончанье?

      Взять за грудки все эти этажи.

      Но только не молчанье. Не молчанье.

      Что со мной происходит?

      Скоро буду по плечи в земле.

      Вижу ноги идущих и плачущих вижу детей.

      Слышу шарканье ног.

      Разучился и ждать и хотеть.

      И на множество лиц наплывает свое.

      Жизнь несложно придумать

      и жить там весь вечер и ночь.

      Обладать, умирать, восторгаться и вновь умирать.

      Жизнь несложно расширить.

      Когда я уйду

      Горизонтами глин,

      катакомбами известняков,

      Будет тело текучим, как нефть.

      Я узнаю металл

      В толщах складчатых гор,

      и напомнит он мне

      О живущих и топчущих.

      Буду о них вспоминать.

      Я придумаю толпы поющих и робких людей,

      Я придумаю лица в слезах,

      я придумаю гордость и честь,

      Буду плавать в базальте

      и медленно торжествовать,

      Ощущая ладонью биенье огня.

      У женщины живот открытый,

      Но бедра держат кисею,

      Когда от плавности размытой

      Она танцует ночь свою.

      Желтее пирамид и Нила

      И розовее, чем восток,

      О ком она заговорила

      Неодолимой дрожью ног?

      А этот взгляд, пустой и жадный,

      Браслеты, брошенные вниз,

      И тот палящий виноградник

      И в черных волосах – ирис?

      Не до игры, когда темнеют

      И закрываются глаза,

      И замирает, цепенея,

      Дамасский выжженный базар.

      Отставь ее от глаз, не мучай.

      Ее страшат твои зрачки.

      Океанограф невезучий.

      Вернее, тот, другой, ползущий

      В