Артикль. №4 (36). Коллектив авторов
приглашали публику припасть и восхититься…
– Да это же «Флориан»! – воскликнула я. – Пойдем, глянем поближе…
Мы протолкались к окнам заведения. Там, внутри, высоченный красавец в костюме кавалера 18 века, с мушкой на беленой щеке, галантно беседовал с дамами. И уж так хорош, бестия: пудреный парик с косицей, атласные штаны до колен, шитый золотом атласный камзол, туфли с бантами… Он и на окна успевал взгляды бросать, и всем успевал улыбнуться.
– Помещеньице, между прочим, тесноватое, – заметил Боря. – Чем знаменито?
Я рассмеялась, вспомнив давний приезд в Венецию с Евой, на ее восемнадцатилетие: яркий весенний день, звуки прелестной джазовой композиции из открытых дверей какого-то ресторана в аркадах Прокураций. Молодой кудлатый пианист в белоснежной рубашке, с закатанными по локоть рукавами, играл на старом фортепиано и пел, и замечательно пел хрипловатым голосом «Giorgia on my Mind». Ему подыгрывал скрипач, и скрипач тоже был неплох.
– Чем знаменито? Да просто: первое кафе в Европе, Боря. Легенда Венеции, Боря, восемнадцатый век. Не говоря уж о том, что бывали тут все – от лорда Байрона и Казановы, до Бродского. И цены почтенные – такие, что кровь в жилах стынет.
…Это были времена, когда – при всей моей склонности к безответственным тратам – мы все же старались держаться в режиме экономии, и каждое утро, перед тем, как выйти из пансиона, мастерили с Евой бутерброды на целый день, справедливо полагая, что рестораны нам не по карману… А тут застряли, заслушались – уж очень обаятельно играл и пел кудрявый пианист; голос не сильный, но приятного тембра…
Мам, робко сказала Ева, но это же никакой не ресторан, а кафе, может, даже просто кондитерская. Давай, зайдем? Полчаса тут торчим бесплатно, пялимся… как нищие.
Я сдалась. И мы, две прекрасные синьоры, – под романтические синкопы лучшей джазовой музыки – торжественно уселись за один из вынесенных наружу столиков и заказали по чашке кофе.
Мягкое солнце покидало площадь, отдавая последнее усталое золото округлым куполам Собора Святого Марка. Он стоял в блеске и сини своих мозаик, и золотокрылые ангелы на треугольном фронтоне с обеих сторон без устали восходили и восходили к Евангелисту Марку над золотокрылым львом.
Молодой пианист играл негромко и легко, и последний солнечный луч, шаривший в аркадах, на целых пять минут застрял в смоляных его кудрях. Так и пел он, с этим золотым нимбом над головой. А пожилой скрипач – пузач и коротышка, – совершал массу еле заметных танцевальных движений в такт синкопам, и словно этого было мало, еще и подтанцовывал мохнатыми бровями…
Мы с царственными улыбками сидели на изящных стульях с гнутыми спинками-вензелями. И пока музыка продолжала кружить над нами в вечернем воздухе, мы помнили, кто мы: две прекрасные синьоры, черт возьми. Я смотрела на Еву и говорила себе, что моя девочка, моя красавица… она заслуживает лучшего, чем