Людоедка. Николай Гейнце
с тем, и многообещающие улыбки, напрасно довольно прозрачно намекали на выдающиеся достоинства своих дочерей, как будущих хозяек и матерей, и яркими красками рисовали прелести семейной жизни, теплоту атмосферы у домашнего очага, огонь в котором поддерживается нежной рукой любимой женщины. Все это не попадало в цель, оказывалось холостыми выстрелами.
– Экий чурбан какой! – говорили сердитые маменьки.
– Бездушный, бессердечный, каменный… – вторили им разочарованные дочки.
– Беспутник, масон! – решили папеньки. Родственники Глеба Алексеевича положительного недоумевали.
– Ты что же в Москву-то приехал?.. Зачем? – все настойчивее и настойчивее стали чинить они ему допросы.
– Как зачем? Жить… – отвечал он.
– Жить… Чай в Петербурге можно было жить. Опять же ты там при службе был, а здесь так баклуши бьешь, а лета-то уходят…
– Надоела служба… Здесь у меня тоже дело есть…
– Какое бы это?
– Да так, по домашности, по хозяйству…
– Какое у тебя, бобыля, хозяйство… Вот если бы в закон вступил…
– Не найду по сердцу…
– Какую же это принцессу заморскую надобно сердцу-то твоему? Кажется, в Москве невесты-то отборные, выбирай только… Не хороши, что ли?
Тут начинались перечисления десятка двух красавиц и богатых девушек, состоявших на линии невест.
– Хороши.
– Что же думать-то?..
– Не по сердцу…
– Фу, ты, заладил! Да почему же?
– Не знаю…
– Так ехал бы в свой Питер… Там, может, лучше найдешь…
– И там не найдешь…
– А все-таки поехал бы, попытал…
– Да зачем?.. И что я здесь, кому мешаю, что ли?.. – раздражался, наконец, Глеб Алексеевич, несмотря на свой невозмутимый, кроткий нрав.
– Не мешаешь… А так только, соблазн один… Лучше бы уехать с глаз долой.
– Да кому какой соблазн?
– Да всем. Чай девицы-то не каменные у нас, а ты мужчина красивый, из дюжины не выкинешь.
– Так что ж?..
– Ну, значит, у них к тебе сердца лежат, а ты нако-сь…
– А, вот что…
– То-то оно, вот что…
Под такими допросами Глебу Алексеевичу приходилось находиться очень часто, особенно за последнее время, когда после полученной из Холмогор роковой вести о смерти предмета его платонической любви – герцогини Анны Леопольдовны, около двух месяцев не выходил из дому, сказавшись больным и предаваясь наедине сокрушению о постигшей его утрате.
Но время залечивает всякие раны. Залечило оно и сердечную рану Салтыкова, он снова вошел в колею московской жизни, и даже, как это ни странно, почувствовал, что с его сердца спала какая-то тяжесть, и ему легче стало дышать и жить.
Это-то изменившееся настроение духа Глеба Алексеевича заставило его родственников особенно часто приступить к нему за допросами, вроде только что переданных. Они полагали,