Избравший ад: повесть из евангельских времен. Татьяна Альбрехт
с родителями на этот раз закончилась настоящим скандалом, он знал: теперь у него долго не возникнет желания возвращаться домой.
Иерусалим окутал его удушливым зноем и вовлек в водоворот обычной сутолоки и суеты. Отдавшись ему, Иуда пошел куда-то, став одной из песчинок толпы. Но это не принесло успокоения. Выбравшись из людского потока, он остановился и задумался, куда деваться. Возникшая было мысль о таверне Киренеянина, сразу исчезла. На душе было так скверно, что впору напиться. А этого совсем не хотелось. Постояв немного, Иуда огляделся. Золото храмовой крыши полыхнуло ему в лицо. Он зажмурился, опустил голову. Золотые блики скользили по камням мостовой, по лицам и фигурам прохожих. Иуда провел рукой по лицу. Но это был не мираж. Еще раз оглядевшись, юноша печально улыбнулся.
– Может, пришло время, – прошептал он сам себе.
Встряхнувшись, он свернул на параллельную улицу и решительно зашагал к Храму.
Скиния нависала над ним. Подойдя совсем близко, он ощутил, как эта громада горделиво подставляет солнцу мраморные бока, нежится в его ласковых лучах, величаво возвышаясь над городом и всей Иудеей.
Иуда остановился. В странствиях по чужим землям образ Храма потускнел в его памяти, а по возвращении у него не возникало желания снова по-настоящему рассмотреть его, такой шумный, закопченный и суетливый во время праздников.
Сегодня Скиния казалась необыкновенно легкой, воздушной, в то же время величественной, грозной. Юноша замер в восхищении. Даже храмовые торговцы сегодня кричали не так громко, как обычно, словно утомились или разомлели на жаре.
Но стоило ему войти во Двор Язычников, впечатление рассеялось. В ноздри ударил запах грязи, крови и горящей плоти многочисленных жертв, уши оглушили предсмертные вопли и хрипы забиваемых животных, зазывно, неистово кричали менялы и торговцы.
Иуда остановился, оглядываясь: вот Двор Женщин, отделенный от него четырнадцатью ступенями, где безмолвные и недвижные несколько женских фигурок томились в ожидании, вот покои назореев[24] и притвор прокаженных, а там, выше, через пятнадцать полукруглых ступеней, Двор Израильтян, где мужчины с обреченными животными и птицами стоят и ждут своей очереди.
Осмотревшись, юноша решительно повернул назад. Не миновать запретного Двора Священников, не добраться до Святая Святых – комнаты, полной пустоты, недоступной дневному свету, где, по утверждениям левитов обитает сам Яхве. А здесь… Разве возможен в этом приюте смерти разговор с Богом?
Иуда вышел обратно на площадь, вздохнул и направился к Яффским воротам.
В таверне Симона была обычная суета. Человек пять-шесть посетителей, жаркое пламя очага, звяканье посуды. Трактирщик расплылся в довольной улыбке, увидев его, но, внимательно взглянув в лицо, понимающе кивнул и молча проводил во внутреннюю комнату.
Иуда сидел за столом, обхватив голову руками. Перед ним томилась нетронутая чаша вина, рядом стыло, наполняя каморку ароматом приправ, блюдо с мясом. Ему было плохо, почти физически. Хотелось с кем-то поговорить, излить душу. Но что он мог сказать? Любой священник сочтет его
Назорей – человек, принявший обет (на определённое время или навсегда) воздерживаться от употребления винограда и произведённых из него продуктов (в первую очередь, вина), не стричь волос и не прикасаться к умершим. Степень святости назорея приближается к святости даже первосвященника. В случае нарушения обета назорей должен остричь голову, принести искупительную жертву в Храме и начать свой обет сначала.