Губернские очерки. Михаил Салтыков-Щедрин
явился с стаканом, который не столько подал, сколько сунул в руку Дмитрию Борисычу.
– Да ты попробуй прежде, есть ли сахар, – сказал его высокородие, – а то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот, что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб был человек благонравен и предан… Да ты, братец, не торопись, однако ж, а не то ведь язык обожжешь!
– Помилуйте, ваше высокородие, мы завсегда с полным нашим удовольствием…
Между тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых, он пил его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался самый горячий, а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед его высокородием, потому что если их высокородие и припускают, так сказать, к своей высокой особе, то это еще не значит, чтоб позволительно было утомлять их зрение исполнением обязанностей, до дел службы не относящихся.
– Да ты, братец, садись.
– Помилуйте, ваше высокородие…
– Садись, братец.
– Не в таких чинах, ваше высокородие…
– Ну, как хочешь.
– Исправник Маремьянкин! – провозглашает Федор.
– Так я буду в надежде-с, ваше высокородие! – говорит Дмитрий Борисыч, в последний раз обжигая губы и удаляясь с стаканом в переднюю.
– А! Живоглот! – говорит Алексей Дмитрич, – добро пожаловать! Молодец, брат, молодец! Ни соринки в суде нет! Молодец, господин Живоглот!
Исправник Маремьянкин мужчина вершков пятнадцати. Живоглотом он прозван по той причине, что, будучи еще в детстве и обуреваемый голодом, которого требованиям не всегда мог удовлетворить его родитель, находившийся при земском суде сторожем, нередко блуждал по берегу реки и вылавливал в ней мелкую рыбешку, которую и проглатывал живьем, твердо надеясь на помощь божию и на чрезвычайную крепость своего желудка, в котором, по собственному его сознанию, камни жерновые всякий злак в один момент перемалывали. Замечательнейшею странностью в его липе было то, что ноздри его представлялись бесстрашному зрителю как бы вывороченными наизнанку, вследствие чего местные чиновники, кроме прозвища Живоглот, называли его еще Пугачевым и «рваными ноздрями».
– Имею честь, – рапортует Живоглот.
– Откуда?
– Из уезда-с. Приключилось умертвие-с. Нашли туловище, а голову отыскать не могли-с.
– Как же, брат, это так?
– С ног сбились искамши, ваше высокородие.
– Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну, сам ты согласись, не будь, например, у нас с тобой головы, что ж бы это такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
– Будем стараться, ваше высокородие.
– То-то, любезный! ты пойми, ты вникни в мои усилия… как я, могу сказать, денно и нощно…
– Это справедливо, ваше высокородие.
– Ну, то-то же! Впрочем, ты у меня молодец! Ты знаешь, что вот я