На Москву!. Василий Авенариус
Но душевное настроение Курбского было такое угнетенное, что он не сумел оценить чудеса кулинарного искусства, к концу же обеда, когда началась общая попойка, встал из-за стола и, под предлогом головной боли, ушел к себе. Здесь он с недоумением увидел на подоконнике целую груду медовых пряженцов. Он ударил в ладоши. Верный казачок его Петрусь Коваль не замедлил предстать перед ним; на открытом лице его играла лукавая улыбка.
– Что это такое? – спросил Курбский, указывая на пряженцы.
– Сластены, гостинцы.
– Вижу, что не ржаной хлеб. Но для кого это?
– Для тебя, милый княже, все для тебя. Отведай-ка: во рту тают.
Чтобы не обидеть мальчика, Курбский отломил кусок печенья и сунул в рот.
– Ну, что, невкусно разве? – спросил Петрусь с той же усмешечкой.
– Очень даже вкусно. Спасибо, братику. Но с чего тебе вдруг вздумалось?
– Не мне вздумалось.
– А кому же?
– Сам не догадаешься?
– Как же мне догадаться? Никому здесь, кроме тебя, на ум не придет угощать меня сластями.
– Здесь, в лагере, пожалуй, что и нет. Ну, а по соседству, примерно в Новеграде-Северском…
Курбский так и обомлел.
– В Новеграде?.. – пробормотал он.
– Ну, да, в замке: от города-то камня на камне не осталось.
– Но и там я ни души не знаю…
– Ой ли? Не знаешь даже Марьи Гордеевны Биркиной? А она-то, голубушка, нарочно еще сама для тебя потрудилась, пекла своими белыми ручками…
Курбскому стоило не мало усилия над собой, чтобы не выдать своего душевного волненья.
– Теперь припоминаю, – сказал он с притворным равнодушием, но глубоко переводя дух. – Одно время она состояла при панне Марине Мнишек и видела меня с царевичем у старшей сестры ее, княгини Вишневецкой; а потом уехала со своим дядей, купцом Биркиным, сюда, в Северскую землю…
– Ну, вот, а прознавши, что и ты тоже здесь, – подхватил Петрусь, – прислала тебе сладкую весточку: сердце сердцу весть подает.
– Полно вздор городить! Прислала просто по доброй памяти. Но с кем! Ведь ни в замок, ни из замка никого не пускают.
– Доброй волей не пускают, а коли у кого есть своя лазейка, так кто тому запретит?
– А! Вот что! Ну, ну, говори дальше.
– Заметил ты, княже, может, молодчика, одних, почитай, лет со мной, что толкается тут меж палаток с коробом всяких сластей: пряников, рожков, орехов, винных ягод? Трошкой звать.
– Нет, не приметил.
– Где ж тебе, вельможе, замечать всякого смерда! А я-то с этим Трошкой давно уж дружбу свел.
– Потому что сам куда лаком до сластей?
– Оба мы с ним лакомы: я – до его сластей, а он – до моих рассказов об удальцах-запорожцах.
– Так этот-то Трошка и пробирается сюда из замка.
– Он самый. До вчерашнего дня он сказывался крестьянским сыном из ближней деревушки Дубовки: живет-де там у торговки-тетки и приходит-де оттоле каждый день со своим товаром. Ноне же отвел меня к сторонке, чтобы никто, значит, не подслушал.
– Ты, Петрусь,