Полет сокола. Дафна Дюморье
ответил я, – возьмите.
Я подождал, пока ризничий поставит книгу в шкаф и повернет ключ, потом вышел на солнечный свет, перешел пьяцца делла Вита и зашагал по виа Россини. Странно, что Альдо крестили два раза. Если бы мы знали эту историю, Альдо непременно извлек бы из нее пользу. Я живо представил себе, как он говорит мне: «Я получил двойное благословение». Конечно, Марта знала все про это крещение… Размышляя об этом, я снова вспомнил косого сапожника и оглянулся, ища глазами его мастерскую, которая находилась где-то поблизости, на левой стороне улицы. А вот и она… Но больше, солиднее, с рядами выставленной на продажу обуви. Нет и в помине перевернутых вверх подошвами туфель – знака того, что здесь занимаются починкой. Над дверью – другое имя. Должно быть, мой утренний знакомец, косоглазый Джиджи, отошел от дел и поселился по соседству с часовней. Только он да его сестра, если она еще жива, могли что-нибудь знать о Марте, но я не имел ни малейшего представления, как к нему подойти, не назвав себя.
Так же обстояло дело и с супругами Лонги из «Отеля деи Дучи». Проще всего вернуться и сказать: «Вчера вечером я хотел вам сказать, что я младший сын Альдо Донати. Помните моего отца, хранителя герцогского дворца?» Даже дряблое лицо синьоры после первого потрясения расплылось бы в улыбке. И затем: «Вы не помните Марту? Что с Мартой?»
Но всякий, кто, как я, возвращается из прошлого, должен оставаться безымянным. Одному и втайне мне, возможно, и удастся разобраться в его хитросплетениях – но только одному и втайне.
Второй раз за этот день я прошел мимо герцогского дворца и, свернув налево, вскоре оказался на виа деи Соньи. Мне хотелось взглянуть на наш старый дом при свете дня. Снег здесь, как и везде в Руффано, растаял, и солнце, наверное, все утро заливало дом – окна второго этажа были распахнуты. Когда-то там была спальня наших родителей: в раннем детстве – мое святилище, позднее – комната, которую надо избегать.
Кто-то играл на рояле. В наше время рояля в доме не было. Казалось, играет профессионал. Из окна лился стремительный каскад звуков. В нем было что-то знакомое, возможно слышанное мною по радио или, скорее, из музыкальных классов Туринского университета, когда я спешил мимо них на лекции. Мои губы подхватили немного веселую, немного грустную мелодию – мелодию вне возраста, вне времени. Дебюсси. Да, Дебюсси. Порядком заигранная «Арабеска», но в мастерском исполнении.
Я стоял под стеной и слушал. Мелодия лилась, ширилась, затем перешла в другую тональность, звучание стало более торжественным; но вот вновь повторился полетный каскад, все выше, выше, уверенно, радостно и, наконец, нисходящая гамма, замирающая, тающая. Казалось, она говорит: все кончено, больше никогда. Невинность юности, радость детства, прыжок из кровати навстречу новому дню… все прошло, пыл пропал, рвение угасло. Повторение этой фразы – не более чем напоминание, эхо былого – того, что так быстро проходит, что невозможно ни удержать, ни вернуть…
Музыка оборвалась на последних тактах. Я услышал звонок телефона. Наверное, игравший, кто бы он ни был, пошел снять трубку. Окно закрылось, все стихло.
Телефон