Повести. 1941–1942 годы. Вячеслав Кондратьев
спрашивает Коншина подошедший сзади старший лейтенант и указывает рукой через овраг, на тот лесок, в котором недавно они находились.
– Можно, только бегом. Простреливается, – отвечает Коншин.
У старшего лейтенанта пушечки в петлицах, на шее висит бинокль, в руках раскрытая планшетка с картой. Наверное, будет засекать немецкие огневые точки, думает Коншин и смотрит, как старшой перемахивает через овраг.
Кравцов сам не знает, почему выбрал он первый взвод. Да и выбирать-то было не из чего. Коншина, слышавшего разговор, посылать нельзя было, а этого молоденького лейтенанта – не хватило духу. Вообще, вся эта затея с «пробой» была поперек горла: помирать – так всей ротой, а так – стоять и смотреть, как без толку гибнут люди, просто невмочь. И потому думал он, что опытный и спокойный Шергин, может, сбережет людей, может, как-то избежит уж очень больших потерь, – и тогда… тогда поддерживать его надо всей ротой… Стыдно же иначе. Да и как же иначе?
«Ну, Дуська, – говорит он про себя, – останешься вдовой, нагуляешься вдоволь, если мужики останутся. Может, тогда и поймешь, что был у тебя муж неплохой, что любил тебя… Так тебя вряд ли кто полюбит, побалуются, и в сторону. Покусаешь еще локти… Да ладно, – перебивает он себя, – чего это вздумал хоронить прежде времени. Поживем еще, повоюем». Он кладет руку на плечо Шергина:
– Давай, Шергин, двигай. Как из лощины выйдешь, веди огонь что есть сил. Патронов не жалей. Оттуда уже будут видны немцы, понял?
– Есть. Первое отделение, вперед! – И Шергин, обгоняя людей, бросается на поле.
За ним цепью рассыпаются сперва первое, а потом и остальные отделения и, пробежав несколько десятков метров по полю, ныряют в лощину. Не очень-то она глубока, но все же скрывает… И сразу же треск нескольких пулеметов и завывание мин. Потом над взводом в воздухе рвется что-то – раз, два… четыре, а дальше уже не сосчитать…
Небольшие серые облачка почти неподвижно висят над лощиной… Бризантные, думает Кравцов, представляя, как сверху на головы и спины людей летят раскаленные кусочки металла, от которых уже не спастись ничем…
Время перестает существовать для Коншина. Он стоит за большой елью и не сводит глаз с шергинского взвода. Ему даже невдомек, что надо бы лечь, потому как пули шаркают по лесу, взвывают над головой и отделенные без его команды укладывают людей у кромки леса. Поодаль, тоже за елью, стоит Чураков, он на правом фланге своего, третьего, взвода, а его лейтенант – на левом. Он тоже не спускает взгляда с поля, на котором мечется первый взвод, и, пожалуй, только сейчас в его душу холодной противной струйкой вливается страх.
«Не так все делается, не так», – думает он и сжимает свой тяжелый кулак, стараясь придавить легкую дрожь в пальцах, и ему хочется не быть одному. Он оглядывается, – Пахомыча нет, он со своим отделением левее, а Коншин тут, рядом. Надо к Алехе, решает он, резким движением выбрасывает тело и в несколько прыжков достигает Коншина, хватает его за руку. Тот секундно отрывается от поля, слегка пожимает пальцы Чуракова.
– Иван?
– Я…