Бунтующий Яппи. Василий Богданов
врежу ему, вот прямо сейчас, сию секунду, но секунда проходила, и я понимал, что не врежу. Реветь хотелось от досады. Время шло. Между нами как бы медленно вырастало толстое стекло. Руки делались ватные и вялые. Я видел, как лоскуток кожи тревожно бьётся у него между рёбер. Я не смотрел ему в лицо, всё время отводил глаза и чувствовал, как к щекам приливает жар, а в горле становится ком. Чёрт, скорее бы это кончилось! Все вокруг ждали.
– Ты чё, охуел? – жалким дребезжащим голосом сказал я, и сам не понял, как сорвалось с губ ругательство. Как будто кто-то чужой неожиданно высоким звенящим от слёз фальцетом крикнул: «Ты чё, охуел?» Все загоготали. На глаза наползали слёзы бессилия. Я сморгнул с ресницы сверкнувшую горячую искорку.
– В натуре, Груздь, ты чё, охуел? – хихикнул Кляча и легонько хлестнул его полотенцем.
– Не впрягайся, – огрызнулся Груздь и вкрадчиво так продолжал, повернувшись ко мне: – Ты чё быкуешь, бык? А? Ты бык, новенький?
– Сам бык, – говорю и жалею, что это сказал, потому что как в детском саду получается, честное слово!
– Ну ты и касьян, в натуре, – протянул Груздь.
– Сам такой, – отвечаю. Вокруг уже посмеиваться надо мной начали.
– Да ты чё, новенький, броневой, что ли?.. – Он наклонился к самому моему лицу. – Ты базарить-то умеешь, лох?
– Сам лох.
Все заржали.
– А папа-то хоть есть у тебя?
– Нет, – говорю, – не живёт он с нами.
– Я не про папика твоего спрашиваю, придурок, а про папу. Знаешь, кто такой папа?
– Кто?
– Папа – это тот, кто тебя базару учит, понял? Ты вообще кто по жизни?
– Я кто? Человек, – говорю.
– А ты знаешь, что педераст – тоже человек?
– Ну.
– Так, значит, ты педераст?
– Слушай, достал уже.
– Чё, схавал за педераста? Ты мне теперь «воздуха» должен.
– Какого «воздуха»?
– Такого «воздуха», айбол. Какой «воздух» бывает? Ладно, на первый раз прощаю. Косарь завтра приносишь, и хватит с тебя. Не принесёшь, счётчик включим.
– Ты запарил! Я тебе ни фига не должен!
Груздь тогда говорит:
– Так, новенький, ты какой-то упёртый, в натуре. Придётся тебя ломать. Давай-ка стрелу забьём – моё место, твоё время.
– Что?
– Время называй, придурок, когда махаться будем.
– В субботу, – говорю, – в десять.
– Ладно. Знаешь корт во дворах за школой?
– Но.
– Вот там.
Все загалдели и повалили в раздевалку. Кто-то сказал: «А новенький лох». «В натуре лох», – согласились с ним.
Я остался один в душевой. Вода хлестала из рожков вовсю. Я начал обходить кабинки и плотно заворачивать краны. Мой характер так по-дурацки устроен. Только что Груздь свалил, как во мне поднялась запоздалая ярость, такая сильная, что хотелось бросаться на стены. Мне бы чуть-чуть этой ярости в нужное