Тварина. Повесть. Александр Леонидович Миронов
голосом, едва шевеля языком:
– Ты уж на деда сильно не серчай. Ему ведь тоже нелегко. Твой грех и его гнетёт.
– Мне уже не четырнадцать и даже не пятнадцать лет. Мне уже почти вдвое больше. Это-то он может понять?
– Он-то может, да гордыня не позволяет. Воспитаны мы маленько по-другому.
– Он хочет, чтоб я замуж вышла и тогда родила? Нет. Не будет этого. Пусть бы он тогда побеспокоился и о потенциальном для меня женихе, воспитал бы его по своему образцу и подобию. А то, куда не глянешь, замуж выходить не за кого, одни дебилы вокруг. Выйди, да потом майся с ним. Нет уж! Мы уж так уж как-нибудь уж. Я для себя дитя хочу. И я его на сей раз рожу. Пусть он хоть на понос изведётся, а по евонному не будет.
– Не горячись. Он ведь хочет, чтоб всё по-человечески, по нормальному было.
– Хотел бы, чтобы было по нормальному, тогда не надо было нам с Алешкой мешать. Он вынудил аборт сделать, так пусть теперь притихнет. Нет? – я и без него, без его помощи проживу. Мать с отцом ждут, не дождутся внука или внучки, а ему, видите ли, правнук или правнучка – шерсть дыбом поднимают. Пусть щетинится, ершится, этим меня теперь не проймёшь.
– Когда, говоришь, Татьянка приедут за тобой? – спросила бабушка о дочери.
– К Новому году.
– Под мой день рождения, – с задумчивой грусть проговорила она. – Дожить бы…
– Доживёшь.
– Пока ты здесь, постараюсь. Ты уедешь, наверное, и я помру.
– Почему?
Бабушка пошамкала беззубым ртом – протезы лежали в стакане – и неопределенно сказала:
– Чувствую…
И прожила она ровно три с половиной месяца после Нового года, после отъезда Кати с родителями. По какому-то роковому совпадению умерла на второй день после рождения правнучки, как бы своей смертью освобождая ей жизненный путь.
12
Уже вернувшись на место прописки, она узнала от подвыпившей соседки, впрочем, это её почти естественное состояние, кое-какую подробность о последних днях Анны Николаевны.
– Как-то звоню к нему. Никифор Павлович: открывай, говорю, дело есть. А он через дверь:
– Какое ещё дело? – только, видимо, приехал с фазенды.
– А я ему: тебе тут, говорю, кой-чего какие-то родственники оставили. Возьми, говорю… Он только открыл дверь, а я его в сторону и к бабе Анюте.
Соседка закачала головой и брезгливо зафыркала, отплёвываясь.
– В комнате у неё – вонище, продохнуть невозможно. Она сама белёсая, што снежинка. Уж не говорить, не двинуть ручечкой не могёт. Глаза, как у чумовой, раскрыты широко, а ни хрена не видят… Дай грамм сто, горло сушит.
Катя налила ей полстакана водки и себе немного.
– Давай, помянем, – сказала соседка и залпом выпила. Потом долго порхала, вздрагивала, заедая огурцом и кусочком хлеба. – Он ведь её взаперти держал, никого к ней не пущал. Сам чёрте знает,