Малороссийская проза (сборник). Григорий Квитка-Основьяненко
как совсем управились, священники начали петь, что должно. Бояре положили Марусю в гроб, а дружки поправили на ней косы да цветочки и на голову еще положили веночек – потому что ещё не была венчана, – который сами сплели из желтых гвоздиков да ромашки и из разных цветов.
Сердечный Наум, едва ноги передвигая, а еще-таки хотел закон исполнить, подошёл к гробу, перекрестил Марусю и говорит:
– Поздравляю тебя, Марусенька, на новоселье!.. Бог послал тебе этот дом, почивай в нем. Пусть ни один злой человек не потревожит твоих костей ни руками, ни языком; чтоб так тихо, как теперь лежишь, пролежала до Страшного суда и с радостью встала с сим святым крестом.
После этого бояре и понесли гроб из хаты, а Наум таки еще вслед, хоть горько плачет, а еще усилился сказать:
– Прощай, Маруся, из моего дома! Недолго ты у меня гостила, но с тобою всегда была радость… Ты не воротишься вовек, и я не буду иметь радости также вовек!..
Вот и понесли: спереди всего святый крест с хоругвями, потом крышка с носилок, церковным сукном покрытая, – несли четыре мальчика, как ангелы, и у них платочки; затем крышка с гроба, ковром покрытая, а несли ее четыре боярина; за ними священники со свечами и диакон с кадилом, а там дьячки, да так хорошо и трогательно поют, что хоть не хочешь, а плачешь. За ними пошли дружки попарно, все в белых свитах и только одни черные ленты положены на головах, без всякого наряда, и у каждой в руках зеленая свеча пылает. За дружками шла одна себе светилка с мечом; за нею две свашки, потом дружко и поддружий, а за ними уже несли гроб бояре; а Василь, как жених, шел с правой стороны, идет на превеликую силу и как будто и не он; ни до чего ему нет дела; что ему скажут, то и делает и идет туда, а глаз со своей Маруси не сводит… А она, моя сердечная! Лежит, моя голубочка, тем серпянком, что должен был ее на свадьбе покрывать, вся покрыта, а только лицо не закрыто, и кажется, что она, лежа, свысока поглядывает везде; да еще, как она хорошо умирала, так и улыбка у нее на лице осталась, и она как будто усмехается и утешается, что ее так хорошо хоронят.
Василь, может, не сошел бы с места, потому что у него и памяти не было; так его вели два старосты в рушниках под руки.
За гробом шли или вели соседи и приятели Наума и Настю, что так и разливаются, как та река. А колокола? Так, господи! Не перестают и всё звонят. А народу, народу! И за гробом, и подле гроба, и впереди по улице, и по плетням и воротам… что-то! И сказать не можно, сколько их там было.
Пока донесли к церкви, то двенадцать раз останавливались читать Евангелие и всякий раз подстилали бумажный платок.
Отслуживши в церкви службу Божию и похороны, как следует, понесли тем же порядком и на кладбище. Как стали опускать гроб в могилу, от Насти подали двадцать аршин неразрезанных рушников, да на них и впустили гроб… и что-то! Весь народ так и рыдает, а Наум бросился на колена, поднял руки вверх да и молится:
– Господи праведный! Твоею волею осиротел я, старец немощный! Тело моей дочери отдаю матери нашей – земле, а душу прийми в царствие свое… и не оставь