Олег. Романтическая история о великом князе по мотивам русской летописи «Повесть временных лет» монаха Киево-Печерского монастыря преподобного Нестора-летописца. Евгений Анташкевич
что под огромным дубом, который могли обхватить руками вкруговую не меньше человек пяти взрослых мужчин, в тени сидят люди, и, подходя, он признал, что это чудские светлые князья, их тысяцкие и сотники.
«Нарушают обычай! – заметил про себя Олег. – Раньше ночи и волхвов никто не должен тут сидеть».
В Киеве
Ганна чувствовала себя больной и разбитой, она знала почему – дело было не в том, что ей нездоровилось, а в том, что она увидела, когда была в мо́роке.
Она всё помнила и не могла смириться. Теперь она была уверена, что в походе все погибли.
Или не все?
Все её не интересовали, но те, кто интересовал, – погибли, утонули.
И она тонула, но не погибла.
Вот тут начинались сомнения – она тонула вместе со всеми, но не утонула, а все?.. А почему тогда она?..
А Олег?
Ганна гоняла Свирьку, вспоминала, и переживала, и мучилась, и натыкалась в мыслях на девку Василису. А как натыкалась, так понимала, что хотя и видела её тонущей, но точно знала – Василиса жива. В последний момент Василиса проплыла мимо, открыла глаза и глядела на Ганну, но только одно мгновение, потому что в баню зашла Свирька.
А Олег?
И она гоняла Свирьку.
Прошлый год, когда Радомысл вернулся из Царьграда, она даже не заметила девку, что он привёл. Её больше интересовали ткани, которые он привёз, и несколько дорогих каменьев, эти каменья она отнесла к кузнецу вставить в золотые височные подвески. Златокузнец взял, покрутил в чёрных обожжённых пальцах, почмокал губами и велел зайти через несколько дней. Ганна терпела-терпела да не утерпела, но, когда пришла, её встретил не златокузнец, а владелец кузни грек Тарасий. Он пригласил Ганну, усадил на мягкий греческий стул, сам сел напротив и положил на инкрустированный столик подвески, в которых Ганна с трудом узнала свои. Подвески сияли как новенькие и были усыпаны маленькими, как роса, золотыми капельками, а по краям украшены некрупными, но яркими, светившимися изнутри жемчужинами-перлами. Ганна ахнула, но руки не протянула – то, что сейчас лежало перед ней, было гораздо дороже того, что она принесла.
– Правильно, – не совсем верно понял её Тарасий, – ещё не готовы!
Он взял подвески и положил каждый в отдельный мешочек из мягкой ткани такого цвета, которого Ганна ещё не видела, – темнее, чем самая тёмная сирень в пору цветения – очень красивая, и она мигом представила себя в наряде из этой ткани, и мелькнула мысль: «Вот бы такую Радомысл из похода привёз, а не холопей, этих можно и здесь найти!»
Она глянула на грека.
Ганна видела его в Киеве, он приехал – люди говорили – позапрошлым летом из Царьграда прямо перед началом полюдья и ушёл в самом хвосте княжеского обоза. Вернулся со всеми и возом рухляди и сразу пристроился к греческому купеческому каравану в Царьград, но быстро обернулся – в половине лета, и купил кузницу и несколько ско́рен, а шкурки на полюдье – так люди говорили – покупал одни только соболиные.
Грек