Исчезнут, как птицы. Виктор Николаевич Никитин
хуже. Нет, не то, – незнакомей. Может быть, её никогда и не было. Я себе это всё придумал, сболтнул что-то лишнее, нафантазировал. Она назовёт своё имя, предъявит паспорт. Правда ли всё это? Поедем к ней домой. С родителями познакомит, квартиру покажет. Её ли всё это? А у меня? То же самое. Ещё хуже: заполняешь анкету, вписываешь своё имя, смотришь на него, шёпотом про себя проговариваешь, вслух говоришь, раздельно, громко и всё больше убеждаешься, что совершенно не знаешь этого человека. Чем громче, тем незнакомей. Ко мне это не имеет ни-какого отношения! Это не я! Вы ошиблись! И веду я себя в соответствии с… Словно обращаются не ко мне, а к доверенному лицу того, к кому думали, что обращаются. «Ну, хорошо, вы мне говорите, я вас выслушаю и ему передам». Одолжение. Замечают ли мою роль и меня, неловкого в этой роли?
Гостев задыхался. Он поднимал голову и щурился, и ловил лучик солнца в глазную линзу. Горел… Горел и воздух. День, подчиняясь солнцу, или солнце, подчиняясь дню, вытягивало из людей все соки, с каждым часом он надувался всё величественнее, становился всё шумнее, нахальнее, тяжелее, и частичка этой тяжести ложилась на плечи Гостеву, он ощущал её как спелый, готовый оглушительно треснуть над самой головой арбуз, но треска не было, только звон в ушах, – арбуз, привезённый из Средней Азии, солнце, пришедшее оттуда же, принёсшее с собой обильный сок, его брызги прятались под полосатой коркой, ведь день, как зебра, сейчас плохо, потом будет хорошо, сейчас хорошо, потом будет плохо, а хорошо будет дома, куда он, Гостев, всё никак не может попасть так, как ему нужно, чтобы заняться тем, чем он мог бы заняться, почитать, например, книгу, роман, «Девонширскую изменницу», чтобы избавиться от ощущения того, как бездарно и безалаберно уходит день, затягивая и его, Гостева, в пучину бессодержательности, которая готова в подобном освоении вобрать в себя и последующие дни. Спешить, чудом минуя сверхскоростных наследников Гоголя, чью прыткость какой пешеход полюбит. Подгонять минутную стрелку, ругать часовую за её короткую тупость, заострять их и ими же, как ножницами, разрезать арбузный день на аппетитные скибки, возбуждая желание что-то делать, не дожидаясь того мига, когда день начнёт сдуваться, уже как поднадоевший, праздничный воздушный шарик, потихоньку выпуская из себя солнечный свет, уличные звуки, запахи, чьи-то настроения, надежды и усталость, которой вечер подложит под голову подушку, и она смежит веки в сладко-крепких объятиях завтрашних обещаний.
Гостев – уморившийся, Гостев – спёкшийся на солнце. Медуза. Книга. Ветер, перелистывающий её страницы…
Тут он запнулся, дорогу ему перебегали две девушки-подружки. Взявшись за руки. Такие одинаковые. Смех, волосы и ноги – так это всё перед ним мелькнуло, без подробностей, тем же ветром захлопывая страницы только что было раскрытой книги.
«Эх!» – вырвалось в нём что-то несказанное и даже склонило голову.
И потом это «эх!» пыхнуло, отдаваясь по автобусу, когда тот осел под тяжестью пассажиров, ведь там было очень много голов, очень вёртких и неподвижных, и среди них одна особенно неподвижная