Утка, селезень, прощание. Екатерина Борисовна Мазо
а пугала меня, как и все происходящее. Безжизненные волосы прикреплялись по какой-то идиотской инструкции к ее восковой голове. Лица у нее, по-видимому, не было. На отвороте костюма выделялся значок – символ страшной услуги, которую она оказывала. Красный факел на черном фоне.
Оказывается, такая вот женщина все время жила где-то рядом, ходила по тем же улицам, что и я. Может быть, у нее тоже были близкие люди.
Мой взгляд уперся в мамины руки, бессильно лежащие на столе. Я слышала голоса, кто-то шепотом произнес слово «кремация». Я видела тени людей, тихо бродящих по квартире. Кто-то заботливо укутывал меня шалью. Все делали вид, что продолжают жить. Но для меня все было кончено.
Уже тогда я знала, что должна буду как-то рассказать об этом, написать. Когда-нибудь потом, когда утихнет нестерпимая, насквозь пронизывающая боль. Но годы идут, а мне все так же больно…
Начну, пожалуй, так: я выросла в доме на берегу Москвы – реки, и в моей комнате стоял рояль. Еще была узкая кровать, которую пролежали мои родители в период любви. В нескольких местах из нее торчали пружины. Я научилась выкладываться между ними особой геометрической фигурой. Потом однажды кто-то подложил туда паралоновый матрас, хоть «на паралоне спать вредно». А на пружинах, спрашивается, не вредно? У меня началась другая жизнь. Еще в комнате был шкаф и письменный стол с книжной полочкой. Допустим, у многих было все то, что и у меня, кроме рояля, конечно. Но в квартире этажом выше жил Витя. А этого не было больше ни у кого.
Мы переехали сюда из шумного центра. Из пыли и гари на свежий воздух. Наш огромны двухэтажный особняк на Садовом кольце, видно, был уже совсем негодным. Поэтому государство предложило моей семье переехать в новенький блочный дом в семи минутах ходьбы от трамвайной линии.
Мебель нам не удалось привезти с собой. Огромные шкафы с книгами на немецком языке были встроены в стены, и их просто невозможно было оттуда вытащить. Бронзовые люстры со свечами вообще даже и не попытались снять. Потому что они смотрелись бы по-идиотски в доме, где потолки делают на метр ниже, благодаря правильным стандартам.
Домработницу уволили. И она по ошибке прихватила с собой драгоценности моей прабабушки. А драгоценностей там было навалом. Еще там были фарфоровые статуэтки и картина художника Венецианова, которую Витя прострелил из револьвера, когда был еще совсем молодой и не ценил ценности. Его мама разрешала ему палить, во что попало, потому что «мальчик должен правильно развиваться».
В моей новой комнате был балкон, который сильно накренялся вниз. И кто не умел стоять на нем правильно, у того обычно кружилась голова. С балкона открывался вид на Москву-реку, которая растекалась вокруг островов и гигантского военного аэродрома. Каждый вечер можно было смотреть на закат во всю ширь, потому что перед нашими окнами не было никаких домов, а было сколько угодно неба, реки и простора.
Еще с балкона можно было пускать мыльные пузыри. Они медленно и очень красиво спускались вниз, если не было ветра. И в них много-много раз отражалась река и деревья на берегу. А на седьмом этаже пузыри расстреливали брызгалками два брата– близнеца по прозвищу Сырники. Для этого они свешивались с балкона как можно дальше. Иногда даже один Сырник держал другого за ноги. Били они обычно очень метко и при этом громко визжали. Из-за этого соседи приходили к их родителям жаловаться. Сырники были ужасно заводные, так что стоило мне замешкаться, как они начинали орать мне наверх, как ненормальные, чтобы я быстрее запускала «снаряды».
К нам еще обычно примазывался Андрюша Циглер с четвертого этажа, но до него почти ничего не долетало. Сырники расстреливали все раньше, да и брызгалка у Андрюши была никудышная. И вообще он был хлюпик, но страшно приставучий. Если уж прицепится, так сто лет потом от него не отвяжешься. Мне иногда становилось жалко его. Я звала его к себе, и он пускал со мной пузыри сверху.
Однажды я вышла на минутку с балкона, чтобы разбавить еще мыла. А Андрюша изо всех сил надувал пузыри за двоих. Я прибежала обратно и вижу, что он такой несуразный, щуплый. Штаны у него висят на заду, а волосы на голове топорщатся во все стороны. Мне вдруг захотелось проверить Андрюшу на прочность, и я закрыла его на балконе. Он какое-то время ничего не замечал, а потом увидел, что дверь заперта, а я стою и смотрю на него изнутри. Андрюша стал колотить в стекло и орать. Я не открывала – хотела посмотреть, как он будет проявлять мужественность. А он ее не проявлял, а просто разревелся как маленький. Он нудил, что пожалуется маме, и размазывал сопли. Тогда мне стало совсем уж невыносимо смотреть на это, и я ему открыла. Он вошел в комнату, обтерся рукавом и сказал, что у них в детском саду, кстати, играют в очень интересную игру. Надо показывать друг другу трусы. И нагло так спросил, не хочу ли я сыграть с ним. Я сказала, чтобы он катился отсюда. Но подумала, что, может быть, из него все-таки еще получится настоящий мужик.
Прямо над нами, на двенадцатом этаже, точно в такой же квартире, как наша, жили мои дедушка и бабушка. Я уже говорила, что у нас было две квартиры. Это было очень удобно, потому что можно было переходить туда-сюда по пожарной лестнице. Мне самой это делать не разрешали, потому что лестница шаталась. И я могла запросто