Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки. Галина Тимошенко
прислушался к себе: холодно, но спокойно. Точнее, никак. Схема, этот дикий «Эксперимент 2Х», отец-убийца – все мысли на месте, никуда не делись, но боли нет. И ничего другого – тоже. Просто все внутри ноет, как будто сплошь поросло больными зубами. И где найти подходящего стоматолога, решительно непонятно.
Внезапно между больных зубов всплыло давнее воспоминание: они с отцом смотрят какую-то передачу про бомбежку Нагасаки. Егору лет семнадцать, он уже решил непременно идти в медицинский, и тогда еще вполне понятные для него так называемые общечеловеческие ценности (помнится, позже он совершенно перестал понимать, что имеется в виду под этим словосочетанием) бурлят в его голове и заставляют страстно возмущаться невероятным цинизмом американцев, сумевших одним нажатием какой-то кнопки уничтожить сотни тысяч человек. Отец терпеливо выслушивает неистовый монолог Егора и спокойно замечает:
– Может, если бы не эта бомбежка, мы бы до сих пор не могли пользоваться атомной энергией.
Егор взвивается:
– Да разве стоит эта энергия такого количества жизней?!
Отец иронически усмехается:
– А ты представь себе, что атомных электростанций нет и сейчас, энергетический кризис уже наступил, и те же самые сотни тысяч гибнут от холода.
– Можно подумать, ты точно знаешь, что было бы именно так!
– Нет. Не знаю. Но и ты не знаешь, что так точно бы не было. И никто не знает.
– То есть ты считаешь, что американцы были правы?!
Отец пожевывает губу, поднимает брови в раздумье, потом все так же спокойно говорит:
– Ты знаешь, я вообще не очень хорошо понимаю, что такое хорошо, плохо, правильно, неправильно, справедливо, несправедливо… И не дай тебе Бог когда-нибудь начать понимать это слишком хорошо.
Егор прекрасно помнил – хотя и не вспоминал этот разговор, наверное, с того самого дня, – как потрясли его отцовские слова. Он тогда ни на секунду не готов был допустить мысль о том, что отец может быть прав. Кажется, он тогда даже гордо игнорировал отца целую неделю – столь чудовищным кощунством показались ему эти холодные логические построения.
Хотя нет, пожалуй, не сами построения, а мысль о том, что у отца нет ничего святого – вроде бы именно так Егор сформулировал тогда для себя его признания насчет «хорошо» и «плохо». Ему тогда казалось, что мир перевернулся: отец, которого он без всяких оговорок готов был считать образцом доброты и порядочности, вдруг предстал этаким безнравственным монстром.
…Егор внимательно прислушался к себе: а готов ли он сейчас признать отцовскую правоту в том разговоре?
Выходило, что все равно не готов. Конечно, юношеский максимализм – продукт не слишком большого срока годности, и дожить до сегодняшнего дня ему было не суждено… Но все же отказаться от идеи о том, что «хорошо» и «плохо», «справедливо» и «несправедливо» все-таки существуют, он до сих пор был не в состоянии. Ладно, пусть он не способен