На краю государевой земли. Валерий Туринов
А может, сотник, аль атаман? – оценивая, оглядел его казак с окладистой черной бородой.
– Атаман, атаман! – самодовольно ворохнул плечами Тренька.
– То и заметно.
– А ты больно зрячий! Авось на наугольной стаивал!
– Бывало. И на приворотной[15] тоже. Ваш брат, если лютует, – прищурившись, посмотрел чернобородый на Треньку, – страсть какой прилипчивый.
– Над таким не полютуешь.
– И то верно – не дамся.
– Ты, казак, не знаешь нас, а уже ведешь напрасные речи. Это тутошные, должно, ваши десятники.
– Может быть, может. Вижу, по роже, с далека – вон как опалило.
– Ох, казаки, как вы дерзко тут-то, в кабаке! – возмущенно бросил Пущин, которого вывел из себя развязный тон соседей по столу.
– Не токмо, на походе тоже збойливы! – засмеялся чернобородый, смело глянув ему в лицо. – А ты, случаем, не сыщик?
– Ты, начальный, расспрос бы учинил сперва, что за служилые, – спокойно сказал атаману приятель чернобородого, широкоплечий казак с изъеденным оспой лицом.
За столом назревал скандал, но в этот момент половой принес чарки.
– А ну давай-ка еще пару! – велел ему Тренька. – Угощаю, служилые! – хитро подмигнул он казакам, заметил, как сразу подобрели они лицом.
Если Тренька хотел, то мог, вот так сразу, расположить к себе простецкие души служилых. Но боже упаси, если он озлобится. Хотя и в злобе он никогда не доходил до забывчивости. А лютовал он обычно на ясачных, казаков и стрельцов. В присутствии же воеводы или какого-нибудь дьяка он робел, замолкал и здорово потел, от страха…
Половой снова вынырнул откуда-то с чарками, ловко сунул их под нос казакам и опять исчез где-то в чаду набитого до отказа кабака.
– Ну, казаки, не хулите, если что было сказано в обиду! – хлопнул Тренька по спине рябого. – Не малые, не скукожитесь от слова крепкого!
– Да мы ничего… – дружелюбно отозвались казаки.
– Пей, казаки, пей, чтоб всем… на зло было! Отведем душу от зеленой тоски! Пусть она, грешная, попляшет, потешится!..
Казаки выпили, крякнули, потянулись к миске с капустой.
– Вот ты не поверишь, атаман, что мы испытали, когда ходили в послах у колмака! Что испытали!.. Это… За одно это оклад положить надо бы, аль однорядку[16]. А ведь мы шиш видали от воеводы! Все колмаку да киргизам!
– Ты, Миколка, сказывай про это, сказывай, и тебе полегчает, – обнял Тренька чернобородого и погладил его по голове, как маленького.
– Расскажи, расскажи, – поддакнул и рябой. – И сотник пускай послушает то ж…
– Ты думаешь, сотник не хаживал на иноземца! – сказал Тренька. – Не гляди, что он молчун. То у него сызмала… Вот только Дарья подпортила ему породу. Федька у него зубаст. Ох, зубаст! Во будет служба!
– Оставь Федьку, – исподлобья глянул Пущин на Деева. – То дело особое.
– Все, Иван, все! – качнулся Тренька к нему и приложил к губам палец: «То – молчок!
Наугольная и приворотная – башни острога или города (угловая и та, под которой находились ворота), на которые обычно выставляли часовых, бывало, и за провинность.
Однорядка – верхняя одежда из шерстяной ткани без подкладки.