Сатанинское танго. Ласло Краснахоркаи
бесполезным призывом к бегству, из-под власти которого невозможно освободиться, и вот он уже мчится вместе с обезумевшим стадом оленей, вместе с наводящей ужас, несущейся сломя голову армией медведей, зайцев, косуль, крыс, насекомых и ящериц, собак и людей, пытающихся спасти свои никчемные и бесцельные жизни от неминуемой общей гибели, а над этим потоком – как единственная оставшаяся надежда, – смертельно усталые и одна за другой падающие на землю, летят птицы. На какое-то время в голове у него забрезжил план: а может быть, отказаться от дальнейших экспериментов и освободившуюся таким образом энергию направить на избавление от желаний, постепенно отказываясь от еды, алкоголя и сигарет, выбирая молчание вместо “вечных мук называния”, и тогда через несколько месяцев или даже недель его жизнь станет совершенно чистой, беспримесной, и он, не оставляя после себя никаких следов, целиком растворится в давно уже зазывающей его окончательной тишине; но вскоре все эти мысли показались ему смешными, не более чем слабостью, порожденной страхом и чувством самоуважения, поэтому он опрокинул в себя загодя приготовленную стопку и снова налил в нее палинки, потому что пустой сосуд всегда порождал в нем смутное беспокойство. Потом он опять закурил и вернулся к своим заметкам. “Из дома осторожно выскальзывает Футаки. Чего-то ждет. Потом стучит в дверь и что-то кричит. И тут же возвращается в дом. Шмидтов не видно. Школьный директор отправляется с мусорным ведром в конец огорода, за ним, высунувшись из ворот, подглядывает госпожа Кранер. Я устал, мне нужно поспать. Какой нынче день?” Сдвинув очки на лоб, он откладывает карандаш и массирует покрасневшую переносицу. За окном сквозь струи неистового дождя видны только смутные пятна, порой ненадолго появляются голые кроны деревьев, в кратковременных промежутках между раскатами грома откуда-то издали доносится жалобный вой собак. “Их что, пытают там?” Он увидел перед собой подвешенных за ноги собак, которых в углу какого-то сарая истязает малолетний гаденыш, поднося им к носу горящую спичку; он внимательно вслушивался в происходившее за окном и продолжал писать. “Вроде затихли… Нет, опять воют”. Через пару минут он и сам уж не мог разобрать, действительно ли он еще слышит этот жалостный вой, или дело совсем в другом – в том, что благодаря многолетним терпеливым усилиям он способен сейчас расслышать в грохоте грома те давнишние стоны, которые каким-то образом сохранились во времени (“Страдания не исчезают бесследно”, – с надеждой подумал он) и поднялись теперь, как фонтанчики пыли, выбиваемые первыми каплями дождя. Потом ему вдруг послышались совершенно другие звуки: всхлипы, рев, захлебывающиеся рыдания, надрывные, жуткие, душераздирающие, которые – подобно застывшим снаружи пятнам домов и деревьев – он то различал, то опять терял в заунывном потоке ливня. “Вселенский шабаш, – записал он в своем дневнике. – Со слухом все хуже и хуже”. Он выглянул в окно и осушил стопку, но на этот раз забыл ее