Все мои женщины. Пробуждение. Януш Вишневский
именно верующие. Страдал от того, что в религии, особенно в католицизме и атеизме, полно таких вот «религиозных» всезнаек.
Они возвращались в монастырь сразу после захода солнца и расходились по своим кельям. Перед сном Он зажигал свечу и, сидя на каменном полу, тщательно записывал, сначала в тетрадь, а потом в компьютер (пока хватало батареи) драгоценные истории, услышанные от отца Уно. И утренние, рассказанные под эвкалипттом, и дневные, поведанные во время разговоров между оливковыми деревцами в роще. Всю ту неделю в Синтре Он испытывал некоторое интеллектуальное возбуждение, граничащее с восхищением, вперемешку с фазами полнейшего внутреннего опустошения, незамутненного покоя и гармонии, которой никогда не знал раньше. Именно там, за высокими стенами иезуитского монастыря, первый раз в жизни Он совершенно забыл о проектах, сроках, отчетах и обо всей той выматывающей рутинной гонке, усталость от которой стала уже символом определенного статуса. Если ты устал – значит, ты важен, ты нужен, ты добился успеха. Все это здесь, в монастыре, стало вдруг казаться какой-то абсурдной иллюзией. Кроме того, Он заметил, что Его начинают интересовать и радовать вещи и события, которые не привлекали Его внимания много лет до этого, которые Он считал несущественными и только отнимающими время. Он вдруг начал слышать радостный смех детей, возвращающихся из школы по узким улочкам Синтры, замечать и распознавать голоса птиц, поющих на деревьях, нюхать цветы и растения в монастырском саду, трогать резьбу барельефов в часовне. Во время поездок на велосипеде в Синтру, пока отец Уно устраивал себе молитвенную сиесту, Он наслаждался сказочно живописным, упоминаемым и Байроном, и Христианом Андерсеном парком, прилегающим к дворцу Пена. Наблюдал за гуляющими там людьми, которые лениво лежали на траве, спали, играли в шахматы, готовились к учебе, читали книжки или газеты, целовались, ссорились и мирились… Он был очарован этой наиобычнейшей простотой нормальности жизни и старался вспомнить, когда же сам Он гулял вот так в каком-нибудь парке по собственной воле. Старался – да не вспомнил…
Он тогда много думал о Сесильке, но в этих думах не было так хорошо знакомой Ему болезненной острой тоски, не было мучительных сомнений, которые в Нем с такой легкостью всегда пробуждала Патриция. Каждый вечер Он садился за стол в своей келье и при свечах писал ей радостные, полные рисунков письма, чтобы на следующий день в полдень поехать на велосипеде на почту. Однажды ночью Он написал длинное, многостраничное письмо Патриции, в котором собрал все свои воспоминания о самых прекрасных мгновениях, пережитых Им во время их супружества. Заснул под утро, взволнованный, заплаканный и пьяный от вина из горшка, который в ту ночь Он опустошил. Патриция никогда об этом письме не говорила – как будто и не получала его. Или не читала. Что, кстати, не было исключено. После их расставания психотерапевт Патриции – она Ему сама говорила об этом – советовал ей ограничить общение с Ним