За сокровищами реки Тунгуски. Максимилиан Кравков
открылась, шум, вошло много народу. За татарчонком пошел встречать и я. Даже был рад, что вот как-нибудь разрешится это до невыносимости напряженное и тягостное состояние. Пришли одновременно и от губоно и от уголовного розыска, и Жабрин пришел. От губоно был тот старый партиец, который выручил однажды нас добрым советом, когда музею угрожал постой.
– Мне уже рассказал ваш сотрудник, – указал на Жабрина, – скверная история!
Осмотрели. Оказалось, что из 50 привезенных мной из Трамота статуй уцелели только три, и то, может быть, потому, что они стояли вверху, в картинной галерее.
Человек с портфелем и наганом отвел меня в сторону:
– Киряков Сергей арестован?
– Да.
– Ключи от этой кладовой были у него?
– Обычно – да. Но на днях они, по-моему, были украдены.
– А почему вы это думаете?
Действительно, почему? У меня, к сожалению, не было никаких доказательств.
– Ну, знаете, гражданин, этому вашему Кирякову придется ответить… Корыстных мотивов здесь нет… Здесь налицо – злостное истребление принадлежащего Республике имущества… Акт явно контрреволюционный.
– Но, я надеюсь, будет подробное следствие… Надо же доказать его причастность…
– Это уж забота Губчека.
– Разве туда передается дело?
– Безусловно.
Черт возьми – какой оборот все это принимало! Что мог сказать мне мой приятель из губоно? Он был смущен.
– Не знаю, товарищи, не знаю, – твердил он и избегал встречаться со мной глазами. – По человечеству, мне жаль Кирякова, если он тут ни при чем. Но… он ответит! Если не будет отыскан другой виновник. Пока на два дня закройте музей до особых распоряжений.
С отчаянием говорил я, убеждая и чувствуя, что нет в словах моих убедительности. Собеседник только пожимал плечами.
– По совести говоря, мы должны подозревать вас всех. А Кирякова тем более. Он и формально ответствен за все… Что я могу еще вам сказать? Если вы так уверены в невиновности Кирякова – отыскивайте скорей настоящего преступника.
Он повернулся уходить, а человек с портфелем и холодным взглядом прибавил значительно:
– Но торопитесь… Очень торопитесь!.. – И ушел.
Холодное тоскливое одиночество. Дружную и рабочую нашу спайку рассыпала навалившаяся беда. У каждого теперь свое горе, своя забота, и каждый, естественно, замыкается в них. Мне болезненно тяжело сознавать крушение того общего, что роднило нас на одной работе, и этой работой включало в жизнь. А потом невольно проснулась и мысль об опасности. Откуда она придет, для меня ли лично или для тех, кого я любил, – я не знал. И в этом неведении, в ежеминутном ожидании, в незнании лица грядущей гостьи, пожалуй, и крылась причина тревожного моего настроения.
Букин по-старчески ослабел, занемог, ушел домой. Все ключи и бумаги после Сережи у Жабрина. Мне противно с ним говорить, и он боится меня, поторопился уйти. Днем в моей кочегарке особенно уныло. И сыро, и холодно. Я не могу сидеть и ждать. Ведь ждать я должен самого отвратительного. Конечно,